Саша Чекалин - Василий Иванович Смирнов

«Кажется, никого нет», — облегченно вздохнул Гриша и тут же заметил в закоулке приземистого, дюжего человека с белой повязкой на рукаве старой шинели. Тот стоял у забора.

Полицейский оглянулся по сторонам, словно удостоверяясь, есть ли еще кто на улице, и пошел вслед за Клевцовым.

«Плохо дело», — сразу насторожившись, подумал Гриша. Полицай мог схватить Клевцова каждую минуту.

«Надо бежать… — решил Штыков. — Бежать, пока сюда не пришли». Заторопившись, не зная, за что браться, он вдруг снова остановился, и новая мысль перебила прежнюю. Никаких улик у полицая против Мити нет. Ну что из того, что Митя заходил к нему? А если он убежит, то у полицая будут основания подозревать Митю. В угловом доме на Пролетарской улице никто, кроме Штыкова, теперь не жил.

«Нет, бежать нельзя, — мысленно приказал себе Гриша. — Нельзя бежать… Нельзя подводить товарища». И Гриша остался дома, решив пока не показываться на улице.

…Выйдя от Штыкова, Клевцов решительно направился обратно домой. Казалось, опасность миновала. Но тут он заметил, скорее почувствовал, чей-то взгляд на своей спине. Кто-то шел следом. На минуту остановившись, поправляя калошу на валенке, Митя увидел шагавшего позади полицейского. Сомнения не было: полицейский все время следил за ним.

«Бежать, — так же, как и Гриша Штыков минуту назад, подумал Митя. — Бежать. Пока не схватили. Задание выполнено… Бежать!» Рядом, за ветхой изгородью, он увидел кусты, нежилые строения. За ними, Митя знал хорошо, тропинка к реке. Стоило только резко свернуть в сторону за эти покосившиеся сараи. Если бежать что есть духу к реке, то никакой полицейский не догонит его.

«Бежать, бежать», — билось в голове Мити. Но тут же он подумал то, что думал в эти минуты и Гриша Штыков: «Бежать нельзя… Никаких улик у полицая против меня нет. Если я побегу, то полицейскому стане? ясно, с какой целью я ходил к Штыкову… И Штыков сегодня же будет схвачен. Нет… товарища подводить нельзя. Бежать нельзя…»

С трудом сохраняя спокойствие, Митя, ускорив шаг, пошел своей дорогой. Так он прошел площадь, миновал комендатуру с фашистским флагом на фронтоне здания. Полицейский отстал.

Казалось, опасность миновала. Успокоившись, Митя шел по родной Нагорной улице. Вот он уже дома. Течет мирная беседа с матерью, с младшим братом, И вдруг с улицы в калитку резко застучали.

— Полиция… — сразу догадался Митя.

На пороге стоял тот самый коренастый полицейский, у которого Митя закуривал, и с ним еще двое.

— Собирайся!.. — кратко приказал первый. — Пойдешь с нами…

Варвара Христофоровна видела, как повели сына. Видела сестра Катя. Видел младший брат Виктор. Видел и Ковалев. Он как раз шел в комендатуру.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В партизанском лагере жизнь шла своим чередом. Уходили на боевые операции и возвращались обратно партизаны. Только строже и замкнутее стал командир отряда, когда узнал, что произошло в городе. Никто не хотел верить, что Митя не вернется. Особенно грустили девушки-партизанки. Беспокоило партизан и здоровье Саши. По-прежнему он чувствовал себя неважно.

— А что делать? — угрюмо спрашивал Тимофеев.

— Тепло ему нужно. На деревенской печке полежать… — советовала Люба. — А тут он ходит и еще хуже простуживается.

Перед вечером, когда Саша дремал в землянке, укутавшись на нарах в пальто, Тимофеев, Дубов и Павел Николаевич, выйдя из землянки, стали совещаться.

— Я думаю, следует отправить Сашу в деревню, в Песковатское, к родным… — предложил Дубов, закуривая.

— Опасно отправлять его в деревню, — нерешительно сказал Тимофеев.

— А здесь лучше?.. Совсем изведется парень, — возразил Дубов.

Павел Николаевич мысленно соглашался и с тем и с другим.

«Опасно! — думал он. — Но здесь дело на поправку не идет, а дома, может, отлежится на горячей печке».

— Да идти-то не захочет, упрямый, — добавил он вслух.

— Пойдет, — усмехнулся Дубов, — если особое задание дать. Парень он исполнительный.

— Может быть, денек-другой подождем, — продолжал колебаться Тимофеев. Ему очень не хотелось отпускать Сашу одного.

Когда поужинали, Тимофеев снова подошел к Саше.

— Ну, как себя чувствуешь? — спросил он, нахмурившись при виде лихорадочных глаз Саши.

— Ничего, товарищ командир… поправляюсь… — вытянулся Саша. Стоял он, закутавшись в пальто. Видно, трясла его лихорадка.

— Поправляешься — это хорошо. Хочу дать тебе задание…

Саша встрепенулся. «В город пошлет. Выручать Митю», — быстро сообразил он.

— Пойдешь в Песковатское, — пояснил Дмитрий Павлович. — Нужен нам свой человек в Песковатском… Был твой отец там, а теперь никого нет. Вот и решили послать тебя. Ты нам поможешь, — Тимофеев говорил не совсем твердо, в душе все еще продолжая колебаться. — Остановишься у своих родных… Будешь осторожно в окно следить за большаком, какие воинские части пройдут, машины, танки. Понял? Заодно отдохнешь и поправишься там…

Саша разочарованно хмурился, но отказаться не посмел. И все же просительно взглянул на командира.

— А вы разрешите мне сходить в город? Там ребята… узнать про Митю…

— Если поправишься — сходишь, — уклончиво ответил Тимофеев, не желая расстраивать Сашу отказом. — Завтра Люба проводит тебя, а на днях, может, я и сам зайду в Песковатское…

— Я провожу, — быстро откликается Люба, довольная, что Саша так быстро согласился. Ей кажется, что стоит только Саше день-другой побыть в домашней обстановке, и он поправится.

…Поздний вечер. Саша лежит под одеялом на нарах. Партизаны собираются в очередной поход: кто набивает сумку патронами, кто обувается, пробует затвор винтовки. Закопченная пятилинейная лампа висит у входа на балке стропил, тускло освещая землянку. У степы стоят винтовки, висят сумки с патронами. Звонко потрескивают горящие дрова в маленькой чугунной печке. Пахнет хвоей, овчиной и дымом. На потолке висят капельки воды.

В землянку спускается Тимофеев. Он тщательно очищает веником снег с сапог, аккуратно встряхнув, вешает шапку-ушанку на колышек. Больше всего Саше нравятся у Дмитрия Павловича его аккуратность в каждом деле, спокойствие, неторопливость. Почти никогда он не повысит голоса, со всеми одинаково вежлив, обходителен.

— Ветер. Снег метет, — вполголоса сообщает он, поглаживая рукой темные, зачесанные назад волосы.

— Хорошо! Занесет наш адрес, — отзывается неугомонный Петрович, исследуя свой опустевший кисет. Он тяжело вздыхает, высыпая на ладонь последние табачные крошки. — Крах наступает, — бурчит он про себя. — Табаку нема…

С нар медленно приподнимается Ефим Ильич. Видно, надоело ему лежать. Голова и лицо у него по-прежнему забинтованы, и по-прежнему никто не знает, вернется ли к нему зрение.

— Спели бы, братцы, что-нибудь! — грустно просит он.

Петряев запевает. У него мягкий, ласкающий слух голос, и поет он так легко, задушевно, что все начинают подпевать.

Партизаны поют песню, родившуюся в первые дни войны: