Просроченный долг - Йожеф Лендел

ладони и сразу перебью ему горло. Этот венгерский унтер будет похуже русских охранников. По его роже вижу? Или потому что здесь больнее? Я трезво взвесил и уже решил: убийце в лагере легче, лучше, чем политическому.

Похоже, парень не трус, да и на фронте кое-чего насмотрелся. Смотрит на меня и чувствует: мы оба на волосок от смерти.

Пожимает плечами, звонит. Я тяжело дышу. Горло пересохло, будто я много дней бродил по пустыне.

Приходит какой-то служитель, канцелярист.

— Этот человек, — сообщает швейцар-унтер, — хочет пройти к товарищу Банице, первому советнику.

Они напряженно, с вызовом смотрят на меня. Не спрашивают, соображают. Я говорю, раздельно, как командую: «Доложите, с ним хочет говорить Эндре Лашшу, он знает, кто это».

Они все еще в нерешительности. Тогда я уже кричу: «Живо! — Сотни игл впиваются мне в горло. — Живо!»

Я ору так, что они сразу почувствовали себя в казарме. И второй служитель делает уставный поворот кругом.

Швейцар проявляет вежливость: «Садитесь, пожалуйста», — и подвигает ко мне в узком коридоре стул.

— Я не устал. — Мой голос дрожит. Я расхаживаю взад-вперед перед швейцарской будкой. Ноги дрожат. Я нервничаю больше, чем на улице. Успокаиваю себя или взвинчиваю? Но уже вышел Баница. Седой, ростом повыше, чем я помнил. Костюм в клетку «Эстерхази» (Шерстяная ткань с узором в клетку, образованным основным квадратом и квадратом поперек него.). Я узнаю его, то есть я знаю, что это он, и я рад тому, что он так элегантен.

— Банди! (Уменьшительное имя от Эндре.) — кричит он. Обнимает.

— Псы чуют запах нищеты, — показываю головой в сторону швейцара.

Баница сердито сдвигает брови. Унтер прекрасно понимает, что значит, когда большое начальство не приглашает гостя, а само выходит навстречу. Он настежь распахивает дверь в коридор, встает навытяжку, прижимается к стене, аж дыхание задерживает, когда мы проходим рядом. Хорошую школу, должно быть, прошел.

Под обнявшей меня рукой Баницы иду по темному коридору, обшитому деревянными панелями. Мои плечи, спину сжимает сильная мужская рука. Брат, сын, отец. Он младше меня на шесть лет…

Из коридора мы попадаем в вестибюль, я изнутри вижу тот закрытый подъезд, в который я не осмелился позвонить, потом проходим мимо дверей и входим в прихожую: белые лакированные стенные шкафы, убранство и чистота частной квартиры.

Баница помогает мне снять зимнее пальто Дмитрия Сергеевича, приличный маскарадный костюм, и я стою, как голый, в лагерной телогрейке. К счастью, ему это неважно. К счастью, я ее чисто выстирал и залатал.

Не знаю только, не чувствуется ли еще по мне, что я, увы, не часто бываю в бане. Хотя я помылся.

Он приглашает меня в кабинет. Мебель новенькая, разве что не пахнет столярной мастерской. Стол орехового дерева, шкаф, полка, диван с серой обивкой, серые и черные кресла. Белые стены. Картины — солнечные цвета и краски венгерского Алфёльда (Алфёльд — часть Среднедунайской низменности, находящаяся на территории Венгрии.). Пейзажи, конец девятнадцатого — начало двадцатого века. Такие мог бы написать Карой Ференци или Коста (Карой Ференци (1862–1917), Йожеф Коста (1861–1949) — венгерские художники.).

В сверкающей чистотой комнате, когда Баница усаживает меня в кресло, моя одежда выглядит убого. Какой бы чистой ни была моя телогрейка, много раз продезинфицированная и застиранная, она все равно должна казаться грязной. Сшитые из сурового одеяла широкие штаны, которые подарил мне Благой, болгарский коммунист, в день моего освобождения, — что за чудный это был подарок, — здесь грубые и нелепые. Ботинки тоже. Я их почистил, на них нет грязи — но все-таки… Швейцар тоже заметил.

Баница усаживает меня в кресло, будто я болен. Придвигает поближе другое кресло и берет мои руки в свои. Эта физическая близость, это то, что нужно. Да, это прежний Баница. Но в горле у меня все еще пересохло, как после пустыни.

— Знаете, Банди Лашшу, я часто думал о вас. — Его голос тих и приятен. — И мне всегда вспоминалось то, чему вы учили.

Чувствую, что пожал плечами. То, что он говорит, приятно, но пожал плечами я тоже искренне.

— Вы помните, чему вы меня учили?

— Нет.

— Как же так? Не помните?

Баница, совсем как мальчишка, сочувственно смотрит мне в глаза. Смотрит, считает развалиной.

— Я часто повторяю это самому себе. И другим часто говорю. Ну, подождите, сейчас вспомните. Вы сказали мне это на улице Радаи. Нелегальную квартиру вы ведь помните?

Я до подробностей вижу маленькую комнату, жестяной рукомойник и жестяной кувшин и занавеску на окне.

— Там, где я был вашим связным, — прибавляет он, и в его взгляде тревожный вопрос.

— Что я сказал? — Я вижу узкую дрянную дощатую койку, чувствую запах кошек на лестничной клетке. — Я хорошо помню улицу Радаи, но чтобы я учил чему-то особенному.

— Тогда напомню. Слово в слово: «За статьи нужно платить не по их длине, а премировать в зависимости от краткости». Вы так сказали.

— Возможно. Но думаю, что это было раньше, может быть в Вене. В нелегальной газете гонораров не было, — напоминаю я Банице.

— Нет. На улице Радаи. Сейчас уже и я не знаю, как речь зашла об этом. Вы сидели спиной к окну, я напротив. Тогда, в тот день — я и это точно знаю — вы объяснили, что так лучше всего скрыть свое лицо и лучше всего следить за лицом собеседника.

— Другие были времена… Сегодня все это… очень далеко от меня. — Говорю откровенно, но все же я немного тронут. Значит, я где-то был жив и тогда, когда меня не существовало?

— Вы были для меня учителем и примером.

— А вы, — отвечаю, потому что не хочу расчувствоваться, — вскоре после этого провалились. Я же благополучно пробрался в Вену.

— Для меня это было большим облегчением.

— Гм. Здесь, — я показываю на окно, на Москву, — взяли меня. Почему? Потому что мне и в голову не пришло защищаться. Потому что.

— Понимаю. — Он сжимает мою руку. — Весной, когда поспеет первая черешня, вы будете дома. Поверьте, Банди Лашшу. И дома все понемногу уладится.

— Вы думаете? — Я и верю тому, что он говорит, и сомневаюсь. Вижу блестящие ягоды черешни. — У нас первая черешня поспевает в конце мая, — отвечаю я, и в горле у меня опять пересохло.

— Я имею в виду первую черешню, которую привозят из Келебии (Село в Сербии, недалеко от границы с Венгрией.), — он улыбается. — Это конец апреля или, скажем, начало мая. Словом.

— Если не Келебия, то Сибирь, знаете ли вы, что тогда Сибирь? Вот именно, опять Сибирь.

— Вы немного. я не удивляюсь. Но вы