Просроченный долг - Йожеф Лендел

Спокойно! Спокойствие уже не вынужденное, а мое естественное состояние. Оно приходит извне, унимает дрожь в желудке, заставляет размеренно биться сердце. Дыхание тоже ровное. Да, ровное. Это труднее всего, но у меня получается, и вот уже оно действует изнутри на мои движения, а все вместе на мозг. Мозг командует. Он первый, но он же и последний для спокойствия.

Иду прогулочным шагом. Наблюдаю, как и в тот прохладный и солнечный весенний день, когда я впервые вступил на московскую улицу, счастливый тем, что приехал на свою новую родину, с заученным планом города в голове, потому что я не мог сказать ни одного слова, прочесть ни одной буквы.

Вот я миновал перекресток. Вхожу в булочную. Здесь подозрителен лишь тот, кто говорит, выражает недовольство, жалуется. Потому что это уже агитация, десятый пункт. Я же вхожу ради запаха теплого хлеба, только на пару минут, и вот я уже на улице Воровского.

Когда я был здесь в первый раз, я пришел с другой стороны, со стороны Тверской, от вокзала. В тридцатом году, в последний день апреля, или 29-го. Первого мая я снова прошел здесь с демонстрантами. В колонне… У меня был билет на трибуну, я даже не знал, какая это большая честь, но я хотел идти в колонне. Мы шли вместе с Пали Хайду (Пал Хайду (Гайду) — журналист, друг Йожефа Лендела. Расстрелян в 1938 г.), плечом к плечу, в одном ряду по восемь человек. Это был последний май, когда я ходил на демонстрацию. Этот?.. Нет. Или этот?.. Другие я не запомнил. В Берлине да, там я добровольно ходил на демонстрации, и не только на первое мая, но и на другие, неоднократно.

Я приехал из Берлина, и Пали Хайду должен был встретить меня на вокзале. Но не встретил. Я знал, что не нарочно. Не было у него плохих намерений. (Пали арестовали раньше меня.)

Напрасно я искал его на вокзале. В газетном киоске купил карту. Спросить я ничего не мог, сесть на трамвай тоже, но с помощью карты я пешком добрался до квартиры Хайду. Здесь, через Арбатскую площадь. С тех пор я с точностью помню план Москвы, я его часто вспоминал в лагере; город представлялся мне как фотография, сделанная с самолета. Квартира Хайду была на тихой улице, в старинном особняке. В таких особняках из громадных зал, разделенных дощатыми перегородками, получилась масса плохих, тесных квартир. Когда-то в этом особняке жил Наполеон, когда занял Москву. Это рассказал Хайду, уж он-то знал. Я не буду смотреть на этот дом, я не хочу знать, стоит ли он еще на месте, когда самого Хайду — и это точно — уже нет в живых. Знает ли Баница, что Хайду уже нет? Конечно, знает, все знают. Он был в Испании. вернулся. Никого из венгерцев, кто был в Испании, нет в живых. Или все-таки кто-то остался? Из русских остался один капитан, он теперь маршал, даже стал знаменитым; но остальные…

Вкусный кисловатый запах хлеба в лавке с запотевшими окнами, пар от свежего хлеба перемешивается с паром от дыхания покупателей

Но хватит, пора идти.

Угловой дом на улице Воровского: аптека. И сейчас аптека. Осталась, как была. К входной двери ведет лесенка с чугунными перилами. Там, где сейчас улица, когда строился дом, должно быть, был сад. Сад или палисадник. Но здесь уже давно улица, и называется она улица Воровского, сколько я ее помню. Но раньше она была Поварской — улица поваров. И на этой улице с таким непоэтичным названием, которая начинается от этой старой аптеки, по этой же стороне, почти в конце улицы, дом Ростовых, самое важное место действия «Войны и мира».

Я всегда ходил по этой стороне, потому что на другой стороне, примерно в середине улицы, стоял тот дом, куда я сейчас держу путь. Раньше я не хотел даже приближаться к нему. Это было Венгерское посольство. Теперь там Баница, «Первый советник Посольства Иштван Баница». Это изменилось. Это уже не Посольство Королевства Венгрия (Королевство Венгрия — официальное название венгерского государства в период 1920–1944 гг., под управлением регента (правителя) Миклоша Хорти.), посольство Венгрии без короля, претендующей быть правопреемницей Венгерского королевства, а посольство Венгерской Народной Республики. Так будет написано на входной двери. Меня позвал Баница. Хорошо бы уже быть там, но все же я иду прогулочным шагом, прогулочным, но не слоняясь. Это тихая, элегантная улица, здесь должно быть особенно много милиционеров в штатском.

Вот здание шведского посольства в стиле модерн. Здесь милиционеру быть положено. Напротив посольство Норвегии. Иду дальше вдоль решетчатой ограды, вилла стоит в глубине сада. Афганское посольство. Зарыто ли все еще в саду тело красивой женщины? Той, которая хотела похитить секреты афганского посла. Оно там? Что от него осталось? На Севере в вечной мерзлоте оно сохранилось бы, но здесь? — все тленно.

На шее у посла цепь, на ней — ключи… Женщина в постели, перекусила цепочку щипчиками, на цыпочках идет к сейфу. Посол открыл глаза. Не поднявшись с постели: револьвер под подушкой, убивает, лежа, одним выстрелом. И хоронит ее в саду виллы. Своими руками. Пожалел ли он ее? Красавица женщина и оскорбленный восточный мужчина, который не доверяет другим: сам убил, сам зарыл. Официально никто не интересовался, посол тоже никому не сказал. Дело сделано.

Вот я и пришел. Напротив, через дорогу — Венгерское посольство. Гм. Неплохой особняк, должно быть, какого-то состоятельного заводчика или купца. Для посольства довольно скромный. Крупный русский текстильный заводчик не стал бы жить в таком небольшом доме. Особняк Морозовых, где теперь посольство Японии, весь в арабесках и раз в пять больше. На Воздвиженке. Неподалеку большой многоквартирный дом, в котором жил Бела Кун. ( Бела Кун (1886–1937) — руководитель Венгерской коммунистической партии.) На третьем этаже? На третьем или на четвертом?.. Уж и не помню.

Теперь можно перейти на другую сторону. Но нет. Пойду дальше по улице Воровского, потом перейду на другую сторону и уж тогда.

Иду. Вот английское консульство. Солидные почерневшие камни. Будто они построили его у себя и привезли сюда вместе с лондонским туманом и копотью.

Напротив — желто-белая ампирная усадьба Гагариных. Тогда: Ленинская школа. Теперь — Литературный музей им. Горького. Самое красивое здание на всей улице, и сюда я, пожалуй, мог бы зайти, посмотреть на рукописи под стеклом. Но тогда уж лучше заспиртованные эмбрионы. Вот что стало с дворцом Гагариных, с Ленинской