Просроченный долг - Йожеф Лендел

Воры то ли придут, то ли не придут. Из-за них я мог бы спать спокойно. Только из-за холода не получается. Вечером мне нужно свалить хотя бы две большие, по крайней мере тридцатилетние, березы и всю ночь пилить и колоть дрова. (По краям полей растут в основном березы. Часто и посередине небольшие березовые рощицы.) Без хорошего костра не обойтись, ведь ночью уже бывают морозы.

Около костра сторож делает себе ложе из соломы. Но не спит, только ворочается. То один бок мерзнет, то другой. Если лежит очень близко к огню, то в тепле может и задремать. И тогда загорится или солома под ним, а чаще от шальной искры — телогрейка. Потушить телогрейку почти невозможно, так человек лишается последней одежды.

Хорошо тому, кто еще в силе и может таскать мешки.

Тот, кому при свете костра видно, где сидит сторож, кладет зерно в мешок из соседней большой кучи…

Пятнадцать процентов собранного зерна раздают колхозникам и людям вроде меня, равноправным с ними работникам. Всё остальное сдают государству и оставляют, сколько нужно, на семена. Из зерна, которое получаем мы, хорошо если третья часть годится на хлеб. Остальное или замерзло, или проросло, заплесневело, перемешано с черным овсюгом. Или горькое от росшей в пшенице полыни, которую нельзя просеять ни решетом, ни ситом.

Но в следующем году и еще пять лет я уже нахлебник. Согласно моей должности, я колхозный лесник. И зимой и летом, и в хорошую погоду, и в ненастье мне записывают три четверти трудодня каждый день. Хотя порой я неделями не выхожу в лес или только смотрю на него, потому лес видно, даже если просто выйти во двор.

Хорошо еще, если раз в десять дней я обхожу лес в шесть тысяч гектаров, конечно, не весь. Такой обход, стало быть, приносит мне семь с половиной трудодней, а один трудодень — это килограмм-полтора зерна.

В лесу я ни разу никого не поймал на воровстве леса. Но всегда знал, где самая сладкая и еще не собранная земляника, где самая красивая черная и красная смородина. Осенью я наблюдал, как зреет клюква, искал, где ходили и раскапывали снег дикие козы и серны, зимой рассматривал следы кравшихся за ними волков. А летом косил, там, где никто не видел, на укромных лесных полянах. За сено жена Михаила давала мне молоко, огурцы и капусту. От колхоза я получал надел под картошку, это полагалось, это было вместо приусадебного участка.

Только по весне у меня была трудная и серьезная работа, когда прошлогодняя трава уже высохла, но из-под нее еще не пробилась молодая трава. В это время почти каждый год случались пожары. Огромные смолистые деревья горели как факелы, и огонь от ветра мгновенно распространялся по подлеску. Вместе с соседними селами и государственным лесником мы тушили огонь. Хлестали еловыми лапами беглый огонь, лопатами забрасывали землей горящие стволы деревьев, поджигали траву для встречного огня против беглого пожара. Иногда нужно было поднять всю деревню к опасным местам, где лежало много кубов дров, весь годовой запас.

При лесном пожаре человек себя не жалеет. В обувке с прожженной подошвой, с обгоревшими бровями, качаясь от голода, а еще больше от жажды, не думает ни об оплате, ни об усталости. Ходит по лесу, обжигающему подошвы, пышущему жаром, глотает дым и свой соленый пот. И там же спит много дней, иногда всю неделю, на горячей, исстрадавшейся земле, которая иногда вздрагивает от предсмертного падения стволов лесных великанов^ Только когда идет домой из «своего» леса, где помогали соседи, или из «соседского» леса, где помогал сам, — только когда он, уставший, приходит домой, начинает считать новые дыры на одежде, разглядывать обгоревшую обувку, тогда выругается в сердцах по-черному. Потому как теперь года три на выгоревших местах не будет клюквы, никто не возместит ему испорченную одежду, и пошел он, этот лес, к едрене фене, в Сибири леса хватает, а хлеба всё равно не хватит, в лучшем случае до нового года, а там опять нужно будет клянчить аванс, пусть попробует так жить тот, кто придумал эту жизнь, будь он сам Господь Бог.

Но уже березы налились сладким, прохладным соком, земля, сгоревшая дочерна, зазеленела, у корней огромных елей зацветают невиданной красоты цветы. Коротка весна, и за ней по пятам идет лето, жаркое сибирское лето.

И всё-таки нельзя раздеться до рубахи — донимают что человека, что живность слепни, комары, мошка, разный проклятый гнус. Люди могут работать только в одежде, лица защищают еще и сеткой, потеют, задыхаются. Лошади вырываются из сбруи и катаются по земле, потому что уже не в силах терпеть до крови искусавших их спины слепней, мошку в углах глаз и ноздрей. Медведи, рассказывают охотники, с ревом машут лапами вокруг себя в слепой ярости, потому что ослепли. Их глаза распухли от укусов безжалостного гнуса… И это всё продолжается и тогда, когда уже наступила осень и началась жатва, и уже скоро от утреннего мороза почернеют темно-зеленые листья картошки, и собственную картошку приходится собирать замерзшими руками в дождь и снег. А в этих местах хорошей картошки вдоволь, картошка восполняет нехватку хлеба. «Не хлебом единым жив человек». Но и не жив — если нет хлеба.

Сколько я еще протяну? Косить я еще могу, хотя очень недолго, часто отдыхая, тонкими рядами. Но пожар тушить будущей весной уже вряд ли. Скоро, может быть, уже на мой день рожденья, придется мне зарабатывать хлеб по-иному. С шапкой в протянутой руке ходить из дома в дом. Мать моя когда-то чертила знак креста на хлебе, прежде чем разрезать, а я буду просить Христа ради кусок хлеба.

Я уже сочиняю протяжную песню, с которой буду просить милостыню, противную, чтобы поскорее сунули в руки медяк или кусок хлеба. Противную, жалостную, трогательную.

Кого ненавидел, тот живет не тужит, Кто другом мне был, того потерял. Кто меня не любит, пусть теперь полюбит.

И дальше совсем уж ханжески, лицемерно и неубедительно:

Кто пахал и сеял, тот лишился хлеба, Вот такая злая доля человека, Подайте кусок хлеба бедному калеке.

Но всё вышло иначе. Опять повернулись судьба и время, чего разумом я очень ждал, но отчаялся, что это никогда не наступит. Я сыт и спокойно могу созерцать мир, я живу на покое, удалившись от дел, — по-стариковски.

Только беда в том, что в старости — теперь мне