Просроченный долг - Йожеф Лендел

не нужно думать о хлебе насущном — я не могу спать, рано просыпаюсь, из своего окна в серой предрассветной мгле наблюдаю, как люди спешат по улице, их лица тоже серые, как застиранная сорочка. Они спешат заработать на кусок хлеба — и могут ли они заработать столько, чтобы его было вдоволь?

Я уже больше никогда не могу быть спокоен и доволен. Но если бы я мог хотя бы быть мудрым и прощать.

Но нет…

6

Всё ли я рассказал, наконец? Как воровали картошку — рассказал. Как застрелили одного парня — нет. О Мишке рассказал даже дважды. О побегах позабыл.(Рассказы о побегах были написаны позже других произведений лагерного цикла (в 1967 г.).) Я часто просыпаюсь от страшных снов.

На окошке камеры железный «намордник». Но он плохо прикреплен — заключенные делали — и в узкую щель можно заглянуть. В заледенелом, покрытом коркой льда дворе стоит черный автомобиль, его дверь открывается. Выходят охранники, потом заключенные. Десять, еще десять, еще десять и еще. Потом уже никого, дверь осталась открытой. И из пустой машины, клубясь, идет пар, густой, тяжелый.

Сейчас в памяти всплывают уже и человечные охранники, и если посчитать, среди них было мало мерзавцев. Среди охранников мало. Вот порядочного следователя я, по крайней мере, не встречал. Но потом в лагерях, где мы работали, были и порядочные начальники. Я уже рассказал о том, который «не замечал», что мы что-то печем и варим. Был один, который обращался с нами с патриархальной мудростью. Жена другого начальника была врачом. Она пришла в больницу, где я — с полным сознанием своего права на это и с помощью славных врачей — симулировал и почитывал.

Врач увидела книгу в моих руках.

— Что вы читаете?

— «Войну и мир».

— Да? — Она посмотрела на температурный лист. — А почему здесь так темно? — спросила она врача. — Ввинтите над кроватью лампочку поярче. — А потом обратилась ко мне: — Я хочу, по крайней мере, пока вы здесь, чтобы вы не чувствовали… — Красивая, стройная женщина отвернулась, не могла продолжать.

А когда нас везли и кому-то удавалось бросить письмо из закрытого вагона, оно всегда доходило до адресата. Всегда. Это мы знали. Нашу колонну гнали через сибирскую деревню. Мы остановились попить воды. Крестьянки прорвались сквозь конвой и принесли несколько ведер вареной картошки. Этого охрана, конечно, допустить не могла. Как же эти женщины стыдили наш конвой, я в жизни не слышал подобной ругани. А конвой? Они имели право применить оружие. Но не применили.

— Бросайте издали, — договорились они с женщинами. Вот так-то.

7

Уже не нужно, подобно раненому зверю, раздирать тайные раны и мучительно любоваться ими. На лицах ранних прохожих уже не видно страдания — эликсир правды лечит и залечивает раны.

Можно снова видеть то, чего не видеть было невозможно, что всегда можно было чувствовать, даже в глазах многих охранников — спасибо вам, Иван Тимофеевич, Кондрат Иванович, Иван Осипович и много-много Иванов (бедный Саша, и ты спи спокойно).

Иванов больше, хороших и сильных, их тепло и человечность хранили меня. И они становятся сильнее. Не так быстро, как я хотел бы, и всё же, должен признаться, быстрее, чем я думал.

Я должен был поведать историю просроченного долга, срок которого истечет тогда, когда будет рассказана до конца история долгих дней и быстро пролетевших лет и история о хлебе, когда человек вчера съедал сегодняшний хлеб, а сегодня — завтрашний.

Я рассказал. Может, следовало подождать?

Да будет у всех хлеба вдоволь!

На этом я, Дёрдь Некерешди, прощаюсь и в пояс кланяюсь кормилице-земле и человеку, труженику и творцу. Что бы ни было и как бы ни было.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

(Перевод сделан по прижизненному закрытому изданию романа 1971 г.)

Единственный ключ к моему роману — время.

I. Лашшу идет к Банице

«рбатская». Выхожу, ступаю на блестящие мраморные плиты станции. Скользко. И конец спокойствию, ощущению безопасности, которое я исхитрился внушить себе, когда с виду нерешительно расхаживал по станции «Комсомольская», будто ждал другого поезда, и лишь в последнюю секунду, когда двери почти задвинулись, вскочил в вагон. Это придало спокойствия. Хотя я не думаю, чтобы за мной следили, но десятки раз на дню мне нужно себя в этом убеждать. Это — мания преследования? Нет. Или не совсем. Или, если и так, то в сравнении с причинами, которые ее вызвали или могли бы вызвать, весьма умеренная. Не думаю, что эта станция метро, которая сегодня спасет от бомбежки, спасет и завтра. Я, во всяком случае, в безопасности себя не чувствую.

В людском стаде бреду к выходу из чересчур разукрашенного, чересчур освещенного зала. Толпа волной прибивается к покатому берегу лестницы, а я капля этой волны, серо-черная капля на высоком, янтарного цвета лестничном берегу.

Арбатская площадь.

Это — реальность. Впервые я увидел ее восемнадцать лет назад, уже в день приезда или на следующий день, а потом много раз, и всегда был спокоен, за мной никто не гнался, и я ни за кем не гнался.

Расходящиеся от площади улицы, как исхудалые пальцы ладони. Сейчас они серые, голодные, худые, послевоенные. И облезлые. Облезлые? Да эти улицы и раньше были такими, ничего не изменилось. Бесит это наплевательство, то, что здесь ничего не меняется.

В ресторане «Прага» каждый вечер пели цыгане. Они всё еще поют там? Может, и сейчас всё те же? Если не те же, то такие же… Женщин одних сюда не пускали, за пару рюмок водки они нанимали на улице сопровождающего. И сейчас тоже? Здесь пропивали свои деньги растратчики, конечно, только провинциальные; среди публики сидели сексоты в штатском, каждый второй, ну, может, каждый третий посетитель был сексот. Здесь они сидели трезвыми, были при исполнении.

Так было. Ну а сейчас, наверное, и подавно. А как же иначе? Только я стал другим. Потому что раньше я стоял в стороне, я был наблюдателем и не опасался их.

В этом разница. Единственная разница! Все остальное возмутительно такое же, и эта восхитительная неизменность, что в какой-то степени является объективным доказательством существования этого мира, успокаивает. Ну, это уж слишком, к чему сразу пускаться в философию.

В те времена мы приходили сюда с Ниной послушать пышногрудых певиц контральто, поглазеть на их колышущиеся бюсты. В оркестре играл один русоголовый толстый русский паренек. Нина его знала, он учился у нее в музыкальном училище, потом бросил. Здесь