Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Я не слышала выстрела, — говорит девушка-финка.

— И не могла слышать, — отвечает девушка на нарах.

Видно, что ей не нравится, что та вмешалась в разговор. Если она еще отвечает мне, старому пахану, на глупый вопрос, это совсем другое, чем разговаривать с этой деревенской коровой.

— Прошел всю войну, — говорю я, — и здесь должен был умереть…

— Кто-то должен был умереть на войне, а он здесь. Не всё равно? Все умрем, только не в один день. Почему ты Сашку не жалеешь?

— Да ведь мне больше всего жалко Сашку. Еще и до Урала не доехали, и опять.

— Эх, старик, что поделаешь? Не сегодня, так завтра.

— Как бы ни было трудно, — говорю сидящей на нарах девушке, — нужно держаться, работать.

— А ты попробуй. — Она снимает с головы шелковый платок и резко, сердито поворачивается ко мне. — В первый раз освободился? — цедит она сквозь зубы.

— В первый.

— Ну, когда во второй раз освободишься, по-другому заговоришь. Вот увидишь. Неделя, месяц, хоть один день, а всё наш. Потому что, кто однажды сидел, будет сидеть снова.

— Нет, дважды мне не освободиться. Не хватит на это моей жизни, — говорю я с улыбкой.

— Не слушайте их, — шепчет девушка-финка. — Вернетесь домой. Дома, наверно, ждет жена. Дети. Внуки есть?

— Нет у меня никого.

— Это плохо, конечно, — тихо говорит она, и в ее круглых голубых глазах, как облачко, закрывающее солнце, мелькает грусть.

А я всё еще думаю об убитом сержанте. Каким он был? Красивый, высокий, тихий парень? Или был груб, орал на солдат, муштровал?.. Каким бы ни был, его тоже, конечно, где-то ждали. Мать, жена, кто-то. И всё же, это только размышления. Как бы близко это ни случилось, у тормозной тележки нашего вагона, между буферами, всё же это будто новость в газете.

Пять строк. Будто прочитал в пахнущей типографской краской вечерней газете…

Но Сашку я знаю не из газеты. Я слышал его голос, видел нервные движения. Он протянул мне руку, помог вскарабкаться в вагон. Если бы не он, я, может, и сейчас бы валялся на цементном полу в зале ожидания. Кто-кто, а уж я-то должен пожалеть, что Сашка так плохо и бессмысленно кончил. Лучшей судьбы он не достоин? Конечно, он не достоин лучшей судьбы. Но почему так бывает, что есть такие жизни, такие судьбы — что не достойны лучшей «судьбы»? Кого за это винить? Его самого? Бога, который допускает это? Общество, в котором такое дозволяется? Человеческую природу, которая делает это возможным? Старого станичника, который сразу же был готов ему прислуживать? Меня, кто хоть и остался в стороне, но затаился?

Только эта круглолицая финская девушка не виновата. Потому что она ничего не понимает из того, что касается других. Она восстановит разрушенный дом, накосит травы для коровы, она — молоко и чисто постиранная одежда, она — до белизны отскобленный пол, и ее мудрость в том, что она вникает лишь в это.

Кто должен понимать? Кто понимает, почему я обязан во всем разобраться и почему я, как хороший учитель, должен выставлять оценки?

Я тоже не буду выставлять оценки! Не буду, и всё! Меня пустил в поезд Саша.

Перевалили за Урал. Наш поезд уже меньше простаивает на станциях, в вагоне жизнь тоже поспокойнее. Топим мы в основном углем. Доставать уголь с проходящих грузовых составов вроде бы наше естественное право, да оно так и есть. Урки почти не приносят чемоданов, а больше торгуют на станциях добытым барахлом. И в основном играют в карты.

Девушка-финка сходит на станции, где есть ветка на Ленинград.

Печку уже не нужно топить так жарко, здесь, по эту сторону Урала нет таких сильных морозов. Иногда мы оставляем небольшую щель между створками раздвижной двери. Я смотрю на ели под тяжелым грузом снега, на веселые деревянные домики с жестяными крышами. Везде живут люди. Может, я тоже буду где-нибудь жить… Но всё-таки сухари нужно очень экономить. Дней пять-шесть еще буду в пути.

Я сижу один около печки, но не могу думать ни о чем больше одной минуты. Я беспрерывно чешусь. Не раз у меня были вши, но столько вшей у меня еще никогда не было. Я весь расчесываюсь до крови. Заглядываю под рубашку. Целые стада вшей пасутся у меня на груди.

Все стараются отодвинуться от меня подальше, так я чешусь. Пусть отодвигаются. Не может быть, чтобы у них вшей было меньше. Только они, видать, не чувствуют. Или привыкли и не чешутся. Мне же нет покоя ни днем, ни ночью. Я совсем ослаб от вшей, от того, что не сплю. Мне уже не хочется есть. Больше всего на свете я хочу одного — помыться в бане, стать чистым, спокойно лежать, не чесаться. Ведь я вышел из лагеря без вшей, после бани, чистый. Я мог подцепить вшей только здесь, на воле, в вагоне. Хотя, конечно, пару-другую еще и в зале ожидания.

Поезд приближается к Александрову.

Мне больше не нужен чемодан. На прощанье я топлю им печку. Вещицы, какие у меня есть, кладу в небольшой мешок. Веревкой, за которую я тянул до станции мой чемодан на полозьях, связываю горловину мешка. Два конца привязываю к нижним концам — и заплечный мешок готов.

Мы прибыли в Александров в четыре часа утра. По русскому обычаю я в пояс кланяюсь моим попутчикам в трехнедельном пути и схожу. Мой поклон от чистого сердца.

На утреннем морозе я стою между грузовыми поездами. Где-то напротив светятся вокзальные фонари.

Навстречу идет железнодорожник, он длинным молотком постукивает по колесам вагонов.

— Как мне попасть отсюда на вокзал?

— Он здесь, напротив, немного левее.

— Но здесь же поезда стоят, как перейти?

— Перелезешь через вагоны. А если трудно, еще лучше пролезть под вагонами.

— А обойти вагоны нельзя?

— Можно. Но это полтора километра, если не два.

Я благодарю железнодорожника за совет. Влезаю по высокой лесенке первого вагона и схожу на другой стороне. А вдруг поезд тронется вместе со мной? Пока он снова остановится, я успею замерзнуть… А спрыгнуть на ходу — у меня ноги не гнутся. Мне холодно, я ослаб, и за три недели пути я отвык от ходьбы.

У второго поезда я рискую пролезть под вагоном. Быстро, на четвереньках ползу по рельсам. Привязанный за спиной мешок очень мешает.

Под одним поездом я пролез. Немного передохнул. Колени дрожат, сердце сильно бьется. Какой ужас!

Казалось бы, я уже