Просроченный долг - Йожеф Лендел

немного сухарей, другой — смену белья, которую я потом из дома ему вышлю. Один мой земляк в последний момент ловко набил на мой зеленый деревянный чемодан небольшие санные полозья и прикрепил к нему веревку. Раздатчик хлеба, известный, очень известный болгарский коммунист, ухитряется дать пару кило сверх полагающейся нормы.

Возможно, они копили всё, что дали мне, к собственному освобождению, но они радуются вместе со мной. «Значит, всё-таки! Значит, еще есть надежда…» Ведь каждое освобождение предвещает освобождение следующих. Может, всё-таки стоило терпеть. Мы обнимаемся. Слезы мешают говорить.

И вот я стою за большими воротами лагеря. Впрягаюсь в мой зеленый чемодан, превратившийся в санки.

Женщина, которую выпустили вместе со мной, вышла за лагерные ворота с целым тюком вещей. Как она добыла всё, что добыла, меня даже не интересует.

— Дам сто рублей, если довезешь, — говорит она.

Я с радостью берусь за работу носильщика. Ведь это здорово. В первый час моей свободы я зарабатываю первые деньги. Я с надеждой тяну маленькие ладные саночки.

Перед кассой выстроилась длинная очередь. Я тоже встаю. Ждем.

Вдруг очередь рассыпается, все отходят от кассы.

— Что такое, что случилось? — спрашиваю стоящего рядом человека.

— Опять нет билетов.

— А что же делать?

— Утром снова занять очередь.

— А утром?

— Вот я стою здесь уже третий день. В кассу только за полчаса до прибытия поезда сообщают, сколько будет мест, сколько можно продать билетов. Иногда два-три, а иногда и ни одного.

— Но я как освобожденный из заключения должен получить билет вне очереди. Есть такое распоряжение.

— Распоряжение-то есть. Только билетов нет. И есть еще другое распоряжение, насчет того, чтобы фронтовиков отправлять в первую очередь. Была бы у меня пара лишних сотенных, я уж знал бы, что делать.

Лишних сотенных и у меня нет. Только та, которую получил за то, что помог тащить вещи, и еще две, которые дали друзья. И еще деньги на билет.

Сейчас я уже потерял уверенность. Иду в зал ожидания. Там на цементном полу повсюду лежат люди. Другие сидят на вещах.

Меня окликают. Ага, одного я знаю по лагерю. Он был парикмахером. Круглолицый, выбритый, с сильными, толстыми, как у мясника, руками. На нем новая одежда, ватник, но совсем новый, не то что мой. Вместе с ним сидят на вещах еще двое, тоже в новой одежде.

— Могли бы вместе сторожить вещи, — предлагает он, — по очереди. Подсаживайся к нам, место хорошее, близко к печке.

Принимаю приглашение. Днем на вещах всегда сижу я. Они куда-то ходят, шепчутся между собой о каком-то знакомом, у которого есть знакомый, который знаком с кассиром. Суют друг другу смятые деньги, из кулака в кулак. Я тоже хотел присоединиться, но они не взяли предложенные три сотни. Видать, мало.

— Нас и так много, — говорит бывший парикмахер. Он, кстати, не особенно скрывает, что везет домой хорошие деньги, которые заработал, приторговывая одеколоном.

В компанию они меня не взяли, но место здесь действительно хорошее, рядом с большой круглой железной печкой. Цементный пол остывает только под утро. По ночам я могу спать, потому что днем сторожу вещи.

Недалеко от нас лежат три девушки. Видно, что они тоже освободились из лагеря.

Одна девушка маленькая, худая. К тому же хромоножка и слепая на один глаз. Она сказала, что они спят здесь уже десятый день. Хлеб свой съели уже давно, деньги на билет истратили.

Другая — черноглазая, тихая, улыбчивая. Лицо у нее грязное, желтое от голода, но всё равно она очень красивая. У нее сильное и молодое тело. Даже голод еще не лишил ее округлостей.

Третья — совсем ненормальная дурочка. Ночью на цементном полу она всегда мочится под себя. От ее ватных штанов идет страшная вонь. Все ее толкают, гонят, так от нее разит.

Однажды днем, когда я сижу один на наших вещах, одноглазая хромоножка подходит ко мне.

— Можно спросить?

— Конечно, можно.

— Скажите, если мы сейчас, скажем, разобьем какую-нибудь витрину или окно, нас задержат?

— Зачем вы хотите разбить витрину? — спрашиваю я.

— Хотим попасть назад в лагерь. Мы уже не можем больше…

— А стоит ли? — спрашиваю я, подумав. — Может, вас посадят в тюрьму, а может, только изобьют и выпихнут из отделения.

— Я слыхала, что за разбитую витрину дают год.

— Только, — отвечаю я учительским тоном, — не тогда, когда ты хочешь. Даже в тюрьму человек попадает не тогда, когда хочет.

— Я понимаю, — отвечает хромая девушка, и в ее единственном глазу отражается волнение, отчего она становится совсем некрасивой. — Но что же нам делать? Мы пытались просить милостыню перед продмагами. Мне еще подают, правда, немного. А другим ничего, совсем ничего. И стоять холодно. Вы не знаете, сколько сейчас градусов?

— Тридцать пять. Для сытого человека вполне терпимо.

Днем девушек редко видно в зале ожидания. Не знаю, зарабатывает ли сейчас красивая девушка или хромая? Дурочка тоже всюду ходит с ними. Ночью я сплю. Утром стою в очереди за билетом.

Парикмахер и его знакомцы через четыре дня уехали…

Контуженый инвалид в гимнастерке, низкорослый, худой, с бесцветными глазами и русыми волосами, пьяно покачиваясь, ковыляет через весь зал. Подходит к жене, которая сидит на чемодане.

— Давай деньги!.. — ворчит он.

Деньги, видать, уже кончились. Красивая сильная темноволосая женщина пытается его усадить. Но мужчина вырывается из ее рук. Женщина идет за ним, что-то говорит ему шепотом. Но что говорить с пьяным. Она снова садится на чемодан.

Через час мужчина возвращается. Нос у него красный, лицо зеленое. Он дрожит от холода. Потому что на нем нет гимнастерки.

Жена достает из чемодана какой-то парусиновый плащ. Терпеливо, без злобы. Надевает на мужа, пробует утихомирить.

— Хватит уже. Поезд скоро, — шепотом говорит она. Они едут на восток, и для них, наверняка, будет билет.

Низкорослый человек толкает женщину. Открывает чемодан, вытаскивает из него красивый, большой пушистый платок и уносит. Женщина спешит за ним, хватает за плечи. Но мужчина сильный, он бьет женщину по лицу. Она снова садится на чемодан.

Пьяный мужчина возвращается под утро. Теперь на нем нет и парусинового плаща. Подходит к чемодану, на котором, сидя, дремлет женщина. Толкает ее, дрожащими руками открывает чемодан. Женщина встает, не говоря ни слова. Оставляет чемодан, оставляет мужа и выходит на перрон. Чемодан остается без присмотра, там еще остались какие-то вещи. Женщина взбирается на какой-то товарный поезд.

Железнодорожник привел в зал ожидания старушку и усадил на скамейку. В двух словах рассказывает, что случилось. Старушка ехала с дочерью и зятем. Они должны были