Просроченный долг - Йожеф Лендел

Бывший заведующий крупной одесской гостиницей — профессиональный повар, специалист по приготовлению соусов. Дряблый двойной подбородок его двигается, изо рта текут слюни, когда он рассуждает о белых и зеленых соусах, которыми поливают баранину, и об особенностях особого пряного соуса из мяса пулярки. Он называет фамилии знаменитых московских и одесских поваров с таким уважением, как историки называют имена полководцев. Сам он тоже ученик известного повара и много чего повидал.

— Я еще мальчонкой был, поваренком. Шинковал овощи. Граф Потоцкий заранее выписывал моего шефа, когда были военные маневры в Польше, и в конце маневров граф приглашал всех офицеров в свой дворец. Вот для этого и требовался мой шеф. Так и я туда попал. Мы варили бульон из четырехсот цыплят. Вареные цыплята, конечно, на стол не подавались, их съедала челядь. Вот так…

Голодные люди глотают слюнки. Бывший шеф-повар от обеда до ужина делится секретами кухни на банкетах графа Потоцкого.

— А я, — тихо говорит маленький серьезный конторщик, — когда освобожусь, первым делом зайду в привокзальный буфет и съем пару сосисок с горчицей и к ним кружку пива.

— А я так яичницу из трех яиц.

— Ну, ясно. Потому что не можете подождать, пока будет готово мясо, — смеется одесский повар.

— Не только потому. Свежая хрустящая булочка и сосиски — лучше всего, всегда и везде.

— Сначала яичницу, а там уж посмотрим.

Этим разговорам ни конца, ни края. Недели, месяцы, дни напролет, всегда — они говорят о том, что хотели бы съесть. Или о том, что когда-то ели. Если хвалятся, то тем, какую вкусную еду ели дома. Ничем другим не гордятся. Их не волнует, что делается на фронтах. Тот, кто дома каждое утро ел блины, обильно политые сметаной, считает себя первым человеком. Из-за этого они иногда ссорятся. Потому что кто-то наверняка привирает, он и на воле не жил так хорошо.

Только два старика не принимают участие в этом соревновании. Они говорят между собой, иногда и о еде.

— Я дома больше всего любил гречневую кашу, — говорит Иван Тимофеевич.

— Я тоже, — говорит Кондрат Иванович, — с подсолнечным маслом.

— Понятное дело, с подсолнечным, — кивает Иван Тимофеевич. — Нет ничего лучше нашего русского подсолнечного маслица.

— Но водку-то ты пил? — спрашивает Кондрат Иванович.

— Бывало.

— Грех!

— Грех? А, Кондрат Иванович. Опять за свое! Стыдить человека, это ты умеешь. А ведь это еще больший грех.

— Ну ладно, хватит. Давай-ка вскипятим водички?

— Это не помешает.

— Покрошим в воду хлебную корочку, а уж потом отправимся на боковую, — говорит немного позже Кондрат Иванович и ковыляет к печке, где уже закипает вода в старой доброй кружке товарища, которая еще гражданскую войну прошла. Крошит в кипяток корочку черного хлеба и несет к нарам.

— Всё же свинство, что нечего почитать, — говорит Иван Тимофеевич, попивая первую кружку чая из хлебной корки.

— Всё равно разорвали бы на закрутки.

Помолчали.

— А еще большее свинство, что при каждом обыске отбирают бумагу и карандаш. — Это Иван Тимофеевич говорит уже, когда пьет вторую и последнюю кружку.

— Незачем писать то, что человек думает. В нас самих навечно писаный закон.

— Ну, Кондрат, не рассуждай о том, в чем не смыслишь!

— Это ты не смыслишь, Иван Тимофеевич.

Потом они укладываются и, чтобы было теплее, вместе покрываются двумя одеялами.

Парнишка спрашивает:

— Иван Тимофеич, вы и теперь коммунист?

— А кем же мне быть, парень?

— Но они говорят, что вы «враг народа», а они — настоящие, преданные.

— Столам своим конторским, это да, они преданные. А я преданный партии, народу. Ты что, может, не знаешь этого?

— Я-то знаю, Иван Тимофеич. Но…

— Никаких «но»? Ты что, думаешь, один ты умный, а все другие дураки?

— Но им верят. Они красиво говорят и. Видно.

— Не только говорить, нужно и делать. Был однажды в партии один предатель, еще в старые нелегальные времена. Многих он отдал в руки палачей. Ленин однажды сказал о нем: «Он делал работу палача, но, чтобы ее выполнять, ему нужно было многих привлечь в партию».

— И теперь тоже так?

— Ничего не повторяется одинаково. Так уже не бывает. Но им нужно говорить о коммунизме и о народе, когда они выступают против нас.

— Не понимаю я этого, Иван Тимофеич.

— Когда-нибудь поймешь.

— И не понимаю, как вы можете оставаться коммунистом.

— А как ты думаешь? Что, из-за этих, — и он показывает своим толстым скрюченным большим пальцем себе за спину, — из-за этих мне перестать быть коммунистом?

— Трудно это, трудно.

— Да, непросто. Но ты, парень, когда-нибудь поймешь, потому что доживешь.

Время идет, мы живем и умираем. Умер Иван Тимофеевич. Кондрат Иванович тоже долго не протянет. Два лагпункта слабосильных объединили, я уже не помощник фельдшера, а летом копаю, зимой — перебираю картошку.

И каждое утро, и каждый вечер набиваю полный карман картошки, как все. Начальник — человек умный, делает вид, что не замечает. И мы работаем неплохо. Когда позже этого начальника сменили и стали наказывать за малейшее воровство, мы все равно воровали. А когда однажды ранней весной мы пекли на поле картошку и начальник почти накрыл нас, мы быстро вытащили клубни из огня и, когда он подошел, стали сажать в землю. «Здесь растет печеная картошка, — посмеивались люди. — Посадили ведер шесть». Пусть это будет на совести того, из-за кого мы это сделали.

Потом меня увезли в другое место. На булавочной фабрике за столом я кручу странные восьмерки английских булавок, вокруг трех гвоздиков, вбитых в деревяшку, тысячи раз за день. Легкая работа, если человек не делает тысячу раз за день и не по десять часов в день. Проволокой до крови натерло концы указательного и большого пальца, ломаются ногти. Но это была работа по «протекции».

4

Кончилась война, прошел и мой срок. Но я всё еще делаю булавки, и кажется, только смерть положит этому конец.

И когда уже почти не осталось надежды, когда я уже ничего не жду, когда прошло больше года после окончания войны, в самом конце назначенного где-то срока, 30 декабря, меня выпускают. Через двадцать шесть месяцев после окончания моего срока (Сам писатель был арестован 21 февраля 1938 г., его срок кончился 21 февраля 1946 г., он был освобожден 29 декабря 1946 г., то есть пробыл в лагере десять лишних месяцев.).

Мне выдают шесть килограммов хлеба, на десять дней, и деньги, ровно столько, сколько стоит железнодорожный билет. К счастью, у меня есть друзья. Один дал