Просроченный долг - Йожеф Лендел

Обеими руками, изуродованной и целой, он судорожно сжимает ворованный хлеб, а рот — в то время как его пинают и бьют — не перестает жевать.

Похожий на гнома сутулый плотник тяжелым ботинком наступил на его рот. И вдруг кто-то вскочил ему на спину.

Этот кто-то — врач. Врач, с которым мы вошли. Как безумный, он топчет спину лежащему ребенку.

Мальчишка не защищается, даже не стонет. Он всё еще ест. Жадно ест, глотает перемешанный с кровью и соплями хлеб, пока последние крохи не выдирают из его рук и изо рта.

Старик Кондрат Иванович, старый крестьянин, якобы «агитатор», выдергивает мальчишку из-под ног людей. Нелегкое дело, да и не безопасное: пока вытаскивал, он тоже получил немало ударов и пинков.

Наш врач, обычно сонный, дородный, еще молодой, немного флегматичный человек, всё еще тяжело дышит. Другие тоже страшно разозлены. Но Кондрату Ивановичу удалось на минуту прекратить расправу.

— В карцер его, — говорит кто потрезвее, чтобы так спасти мальчишку, пока снова не накинулись на распластанное на полу тело, снова не начали пинать хватающий воздух рот, облепленный обслюнявленными, запачканными кровью хлебными крошками.

Тогда уже существовал неписаный закон нужды: пойман на воровстве хлеба — тебе не жить. Но только за хлеб! Даже если увели твою последнюю рубашку, единственную пару обувки, сиди спокойно и не скули. Лучше надо было смотреть! Но хлеб — это сама жизнь! За хлеб вор платит жизнью — изменить этот закон было не в воле начальства.

Врач, отдуваясь, тяжело дыша, возвращается в приемную. Моет руки, надевает чистый халат, небольшим гребешком приводит в порядок редкие волосы на крупной круглой голове. У него есть даже гребешок. (Его сделал один бурят, выпилил из рога, подобранного около кухни, маленькой пилкой, которую нашел. В благодарность за это врач поставил его санитаром.)

Начался вечерний прием. Впускаю первого больного. И вдруг без стука вбегает охранник карцера.

— Тот парнишка, которого принесли, вроде бы помирать собрался.

Врач выбежал.

Через минуту он на руках вносит бесчувственного мальчишку.

— Камфару! — кричит он уже с порога. — Камфару! Быстро!

Пинцетом я быстро вставляю в шприц иглу.

— Пошевеливайся! — орет врач. — Что копаешься! — хотя я уже делаю.

Длинная игла легко входит под дряблую кожу. Вкалываю желтую камфару и смотрю, как вздувается укол под кожей. Переносим больного в больничную палату.

— И не отходи от него ни на секунду! — кричит доктор и машет указательным пальцем у меня перед глазами.

«Ты первым вскочил ему на спину», — думаю я про себя и молчу.

— Понял? И камфару, камфару!

— Понял. Но у нас мало камфары.

— Сколько? — Он орет, будто я виноват.

— Тридцать ампул, — отвечаю я холодно. — До первого… А сегодня только.

— Неважно! Не жалей. Понял?

Киваю. Ну, ясное дело, думаю, теперь он всполошился, наш флегматичный врач. Понимаю, понимаю.

Через три дня парнишка уже сидел перед больницей. Закутанный в одеяло, грелся на весеннем, припекающем в конце марта солнышке. Видать, живучий. И у него вечно текло из носа. Зыркал по сторонам маленькими мышиными глазками. Хитрый и ограниченный. У каждого, кто проходил мимо, клянчил окурок. Изредка ему бросали на одну затяжку. Звали его Сережей. Он отбывал уже третий срок. Между отсидками он был на свободе в первый раз две недели, во второй раз — пять. Его специальность — рыночный воришка. Вероятно, его не в первый раз так нещадно избили. На базарах такое, безусловно, случается.

Он умер только через три месяца. Не от побоев. А от обычного туберкулеза легких. И поэтому в заключении, которое мне продиктовали после его смерти, не было никакого подлога. Но это я просто так сказал, небольшой подлог никого бы не взволновал. Когда этот паренек, Сережа, умер, доктор уже и думать забыл об этой истории, даже не узнал бы его. Между двумя событиями прошло около ста дней и ночей, полных волнений, смертей, работы. И люди склонны забывать то, о чем неприятно вспоминать. Забрасывают собственную память землей, как собака свое дерьмо.

Эх вы, доктора! Эх я, санитар, заместитель фельдшера! Спасли ли вы человека, как меня спас тот повар, Иван Осипович? Да, чтобы не забыть: его фамилия была Ташкевич. Потому что человек склонен забывать и о тех, кто сделал ему добро. Особенно о таком Иване Осиповиче, который за пачку махорки неделю наливал баланду погуще.

Иван Тимофеевич был старым большевиком. Он и теперь таков. Кондрат Иванович был сектантом, богоискателем. Он и теперь таков. Иван Тимофеевич, бородатый, высокий мужчина, когда-то был кузнецом на одном из ленинградских заводов, у него жилистые руки, толстые пальцы. Кондрат Иванович тоже с бородой, но он маленький, худой, и пальцы у него тонкие и кривые — всё еще так растопырены, будто он бросает зерно во вспаханное по весне поле. На шее — полотняное тканое полотенце: шаг — бросок. Шаг — бросок.

Иван Тимофеевич и Кондрат Иванович работают вместе. Теперь они весь день просеивают и сортируют перемешанный с овсом горох в холодном амбаре. После работы они вместе едят, из одной миски. Кто попроворнее, кто раньше управился с мытьем, первенство за ним, он приносит из кухни еду для обоих. Они рядом лежат на нарах. Они трут и намыливают друг другу спину, когда бригаду водят в баню.

У них всегда есть хлеб. А точнее, они делят свою дневную пайку на три части. И у них всегда есть немного хлеба про запас. Много — никогда, потому что лишнее они раздают. Сейчас они уже несколько месяцев помогают хлебом одному молодому парню, тихому и слабому парнишке, неоперившемуся птенцу. Старики никогда не матерятся. Не агитируют друг друга. Но мальчишку, который попал сюда прямо со школьной скамьи, оба стараются воспитать в своих идеях. Иван Тимофеевич хочет воспитать из него марксиста и материалиста. Кондрат Иванович хочет зародить в нем веру в Бога. Но как бы там ни было, у парня здесь два отца, два серьезных и требовательных и к самим себе примера.

Хлеб, хлеб…

Конечно, люди думают о жене, о семье, о потерянной любимой. Но о женщинах так, как мужчины говорят о женщинах, здесь не говорят никогда. Никто не рассказывает непристойных анекдотов. Вряд ли существует столь же целомудренный монастырь.

Но тем больше говорят о том, что ели когда-то, десять, двадцать лет назад. Худой долговязый немец, крестьянин, бывший житель украинского немецкого села,