Просроченный долг - Йожеф Лендел

лекарства, ставлю градусники. За свою работу я получаю двойную порцию супа. Дополнительной порции каши не бывает, потому что суп всегда можно разбавить, а каша такая жидкая, что сделать жиже ее уже невозможно. За раздачей масла следит наш доктор.

Нетрудная работа была в охотку, дни шли быстрее. Вскоре фельдшер до того разленился, что я уже делаю за него всю работу. Я не только раздаю лекарства и меряю температуру. Я варю отвары из трав и перевязываю зловонные туберкулезные язвы. Супа хватает.

Но хлеб! Хлеб… Хлеба только маленькая пайка. Я уже никогда не поем досыта хлеба.

3

Хромые, одноглазые, на деревянных ногах, с дрожащими руками, бородатые старики — тридцать пять инвалидов, — вооружившись палками, окружили ящик с ручками, будто ларец со святыми дарами или гроб, и несут семьдесят порций хлеба. Свои и еще для тридцати пяти, ждущих в бараке, которые еще беспомощней их. Семьдесят порций для резчиков деревянных ложек.

Процессия, будто священники крестным ходом, медленно движется через лагерный двор к бараку. Во главе Иван Тимофеевич. Бородатый старик, коммунист. Он узнал тюрьму и ссылку еще в царские времена. Бригадир не он, он за такое не берется, но он самый уважаемый человек в бригаде, он раздает хлеб и судит по правде.

Процессия подходит к двери барака, где нужно входить в коридор. Форпост, возглавляемый Иваном Тимофеевичем, уже вошел в темный коридор. Но вход узкий, и фланги вынуждены пропустить широкий ящик. В этот момент несколько молодых парней устремляются к выходу из барака. Бледные, больные, но молодые и быстрые уголовники — от них старым резчикам ложек нужно защищать ларец с хлебом. У входа в барак — давка, свалка, короткая потасовка. Один из парней неожиданным толчком переворачивает ящик. Куски хлеба скатываются на ступеньки перед входом и на землю.

Бородачи и инвалиды телами накрывают хлеб. Иван Тимофеевич, стоя в двери, отчаянно размахивает палкой. Кондрат Иванович, старый крестьянин, сектант-назареянин, не бьет, он только телом прикрывает разбросанные пайки. Одноногие машут костылями вокруг ящика, слепые, раскинув руки, хватают воздух…

Но их уже оттолкнули. Старики и инвалиды падают и катятся еще дальше, чем куски хлеба. Худое тело Кондрата Ивановича беспомощно распласталось, когда его отпихнули.

Но из барака плотников показались кривоногие, длиннорукие, бородатые великаны — и воры, завидев их, бросились врассыпную.

Ложечники медленно поднимаются с земли. Стыдя друг друга и ругаясь, они складывают в ящик всё, что осталось. Только Иван Тимофеевич молчит, только Кондрат Иванович спокоен.

Не хватает семи паек. Проворные воры, наверное, уже спешат, не разжевывая, проглотить свою добычу в глубине какого-нибудь барака или в уборной. Десять порций подбирают с земли маленькими кусочками и складывают. Почти все пайки пострадали. Замазанные пылью, кровью, грязные, отвратительные, обесчещенные кусочки хлеба.

И когда пайки кладут обратно в ящик, старые, надорвавшие здоровье честным трудом мужчины подозрительно смотрят друг другу в руки. Не взял ли кто маленький упавший кусочек. Не пытается ли кто засунуть крошки в беззубый рот…

А в пяти тысячах километров отсюда идет великая война.

Человек с винтовкой на сторожевой вышке безразлично взирает на происходящее во дворе лагеря. Ничего не произошло! Никто не заступил на полосу между тройным ограждением из колючей проволоки, остальное его не касается.

Между тем стемнело. Ночное освещение обеспечивают восемь костров, восемь кубов дров. А зимой, когда ночи длинные, даже больше. Дров хватает — на что другое, а уж на это всегда лесорубов достаточно. Целая бригада из самых сильных пилит, носит, колет дрова для костров. И самые благонадежные, с относительно короткими сроками — это значит, воры и бандиты — всю ночь подбрасывают дрова в костры, чтобы не погасли.

С вышки при свете восьми костров всё видно. Что не видно, чуют овчарки. На концах их длинных цепей кольца. Кольца прикреплены к протянутой между вышками проволоке, собаки бегают от вышки к вышке. Скользя по проволоке, железо пронзительно скрипит, цепь гремит, восемь овчарок лают, визжат, рычат. Смолистые еловые поленья потрескивают, взрываются, пылает восемь костров.

Резчики ложек еще долго ругаются из-за потерянных хлебных паек. Иван Тимофеевич отказался от хлеба, Кондрат Иванович тоже. Шум разговоров мало-помалу стихает и сменяется храпом и тяжелым дыханием. В бараке темно. В черном перекрестье оконных рам видно то затухающее, то вновь вспыхивающее пламя костров. Многие лежат с открытыми глазами.

Урки в своем отдельном бараке еще не спят. В пузырьки из-под лекарств налит керосин, в котором горят скрученные из ваты фитили. У них и керосин есть. Играют в карты. Ставка — завтрашняя добыча хлеба. Крупная ставка, добыть его будет нелегко. Позавчера добыча была семнадцать паек, сегодня только семь. Толкотня перед входом в барак в третий раз может и не сработать. Нужно придумать что-то новое. Может, сделать подкоп под стену раздаточной или продсклада при кухне. Потому что завтра — об этом им уже известно — ложечники, чтобы отстоять хлебный ящик, пустят в ход кривые ножи, которыми режут ложки… А может, застращать поваров? Ведь отлили же они им сегодня вечером керосину.

Мой бывший бригадир, который воровал у меня хлеб и ударил в лицо, пострадал при защите хлебного ящика. Кто-то пнул его по больной ноге. Случилось так, что он стал ложечником. А теперь он лежит у меня в больнице и смотрит на меня как собака, ожидающая, что ее побьют.

И от этого взгляда я снова вспомнил всё. Простить — не могу. Мстить — не хочу. Но если мне придется коснуться этого ненавистного мне тела, я за себя не отвечаю.

Поэтому я всегда стараюсь устроить так, чтобы фельдшер перевязывал его сам. Градусника я ему не даю, всё равно температуры у него нет.

Через неделю его выписали из больницы. За всё это время он никому не сказал ни слова. Даже голоса не подал. Только смотрел, ждал и трясся. Лекарство — врач прописал ему какой-то препарат с бромом — он вылил, я видел.

Он был прав. Он знал, как сам поступил бы на моем месте. Но я не могу убить с умыслом. Тогда, сразу же или даже через несколько дней, когда он был бригадиром, с краснощекой рожей, когда был во власти — дать или отнять хлеб, я смог бы вонзить в него нож, по самую рукоятку.

У меня гора с плеч свалилась, когда наконец-то, хромая, он покинул больницу.

Есть такие, кто каждый день меняет половину своего хлеба на махорку. Кто-то делает это через день. За полпайки дают горсть махорки, со спичечный коробок, другими