Просроченный долг - Йожеф Лендел

пути, понятно, много бревен свалилось с саней, кто следил за этим? На десяти санях мы всё же привезли возки две дров. Одной хватит, чтобы приготовить завтрак, другой — чтобы испечь хлеб.

От лошадей шел пар, из их ноздрей свисали длинные сосульки, они едва дышали. А я не могу распрячь их. Сам еле двигаюсь. Ноги закоченели, с трудом сполз с саней. Конюх ругается.

— Отчего не распрягаешь лошадь?

— Оттого, что не могу взяться за постромки.

— Что, мне за тебя делать?

— Ну не делай!

Конюх понял, что руганью тут не поможешь, не поможешь даже кулаком. Он сам распрягает бедное, вспотевшее животное, которое уже всё покрылось инеем.

Наконец можно вернуться в барак. Насилу взбираюсь на верхние нары.

Я лежу уже несколько минут, когда кто-то вошел.

— Кто ездил за дровами, через десять минут идите на кухню, на раздачу. Повара сейчас будут раздавать горячий картофельный суп, густой.

Несколько человек потащились к выходу. Я тоже хочу идти за густым картофельным супом. Только немного еще подожду. Пойду через десять минут, когда начнется раздача…

Слышу, кто-то вернулся, крикнул на нары:

— Густой. Такого по утрам никогда не дают, — уговаривает и хвалится он.

Конечно, я пойду, сейчас, только еще полминуты полежу. Из окон кухни на двор идет теплый пар, уже ради одного этого запаха стоит пойти.

— Сейчас, иду. — и засыпаю.

Утром я проснулся от жгучей боли. Пальцы на ногах, особенно оба больших, превратились в огромную красную опухоль. И на них волдыри, как на ожоговой ране.

Вот и конец семисотграммовой пайке. Я стал неработоспособным. Кто-то другой заработает семьсот грамм, когда будет копать мне яму в пещере, вырытой под мерзлой коркой земли.

Теперь дневная пайка — четыреста грамм, но зато можно днем и ночью лежать на нарах. Тот, кто еще не пробовал, думает, что это даже лучше, поскольку «учитывая, что организм отдыхает…», и всё такое. А кто не был по-настоящему голоден, думает, что четыреста грамм сырого и плохого хлеба достаточно, может быть, даже и не съесть.

Человек целый день лежит. И целый день ему хочется одного — есть. Хлеб! Даже думать о чем-то другом не может. А если заснет — снится еда. Весь день он ждет вечера, когда будут раздавать завтрашний хлеб. Колесико времени и жизни поворачивается всего один раз — от пайки до пайки.

Я, конечно, теперь не в бригаде могильщиков, а в бригаде слабосильных и больных. Наш бригадир — крупный, сильный мужик с красной рожей. Ему повезло: у него кривые ноги, и поэтому ему никогда не приходилось доходить на тяжелых работах. Он и сейчас, среди нас, румян лицом. Сидит за растрату, умеет хорошо писать и считать. Он наблюдает за подвозом сена, картошки, вечером записывает выработку в конторе, где даже лампа есть. Он поручил мне раздачу хлеба, потому что сам он по вечерам, когда кончает с отчетом, околачивается возле кухни.

Ящик с хлебными пайками ставят мне на верхние нары. Пока я раскладываю порции, другой человек жжет еловые стружки, специально выбранные с этой целью длинные щепки из хорошего смолистого дерева, длиной с четверть метра. Потому что ни спичек, ни лампы нет. Огонь берем из печки. Или добываем с помощью кремня и вытащенной из телогреек скрученной ваты. Эти стружки мы жжем только во время раздачи, ведь их нужно всё время менять.

Все члены бригады подходят по одному, и я точно по списку раздаю разные пайки. Потом барак опять погружается в темноту, и мы в темноте едим. Кто-то торопится, чтобы хоть на мгновение ощутить непередаваемую радость целиком набитого рта. Другие, насколько возможно, стараются насладиться вкусом хлеба, жуют медленно, глотают маленькими кусочками. Потом тишина. Хлеб кончился, и колесико часового механизма жизни отщелкнет только через двадцать четыре часа.

Один-два человека, живших в дальнем бараке, приходили за хлебом только утром. Или потому, что хотели так сохранить и, отдаляя, усилить радость еды, или просто боялись в темноте идти с хлебом. Сейчас и это становилось опасным. Поэтому каждый вечер у меня оставались одна-две пайки. На ночь я прятал их в мешочек, который клал под голову.

Я был на раздаче хлеба уже дней пять или шесть, когда утром обнаружил: не хватает одной пайки. Хозяин пайки никогда не приходил за хлебом вечером. И вот сейчас он пришел и требует свою пайку.

Что делать? Ведь свой хлеб я съел еще вчера, сразу после раздачи.

— Вечером отдам свою, — сказал я возмущенному человеку.

Он успокоился, не протестовал. Понимал, что напрасно.

Вечером я не ел хлеба. И утром отдал тому, кому полагалось. Но что это? Опять одной пайки не хватает. Может, я дал кому-то дважды?

— Сегодня дам только одну пайку, завтра отдам долг, — оправдывался я.

— Ну, смотри, берегись, — говорит он хмуро, с намеком.

Я лишился двух паек подряд. Этого достаточно, чтобы у меня уже не было сил сползти с нар. А ведь нужно сползти, мне каждый день нужно тащиться в санчасть, где мои отмороженные ноги промывают марганцовкой и перевязывают. Ради перевязки я бы не ходил. Но нужно, чтобы меня записали в список больных. Если тебя нет в списке, утром стащат с нар, заставят идти на работу, и тогда уже вряд ли вернешься живым. Случалось такое пару раз… И хлеба я не получу, если не значусь ни в каком списке.

Мы стоим в длинной очереди на крыльце санчасти. И пока мы ждем, мои ноги отмерзают снова и снова. Кто посильнее, выталкивает меня из очереди. Или, когда я уже перед дверью, кто посильнее просто отодвигает и входит — а сильнее меня все.

Кто-то ворует хлеб или ловчит. Я так и сказал бригадиру.

— Я больше не буду раздавать хлеб.

— Но-но. Каждый что-то делает. Кто воду привозит, кто подбирает дрова возле кухни, другие подносят ящик с хлебом! Здесь все больные. А ты расселся на нарах и даже хлеб раздавать не желаешь?

Вечером я очень стараюсь. Отдаю порцию и тут же ставлю жирную галочку против фамилии в списке. Пробую хорошенько рассмотреть лицо, насколько это возможно при мерцающем, дымящем свете еловых стружек. Пересчитываю оставшийся хлеб, число фамилий без галочек совпадает с числом кусочков. Кладу пайки в мешочек, завязываю его. От голода кружится голова, но именно голод и боль в желудке помогают не заснуть.

На нарах все уже посапывают и храпят. Я жду, откуда к месту, где я лежу, подкрадется вор. Щупаю мешочек. На ощупь чувствую, все кусочки хлеба целы. Вокруг ни шороха…