Просроченный долг - Йожеф Лендел

(Кто будет слезы по мне проливать? Что будет на гробе моем стоять? <…> Стеклянная кружка с пивом-вином. Вот что поставят на гробе моем.

Вот так. Песня без конца и без начала. Потом шум драки, звон стекла, ссора и снова пение.

Мы слушали всё это, должно быть, около часа, когда тюремщик постучал своим огромным ключом о решетку окна, выходящего во двор. На здоровенном кольце у него висели огромные ключи. Лицо у него тоже было огромное, больше всего места на этом лице занимал рябой лиловый нос пропойцы. Тюремщик в «Летучей мыши», вы уж мне поверьте, по сравнению с ним жалкая копия.

— Есть хотите? — спросил тюремщик.

— Хотим, — ответил Адольф.

— Деньги есть?

— Есть, — снова ответил за нас Адольф.

— Ну, тогда можно гуляш.

— Принесите четыре порции, — снова за нас ответил Адольф.

Наши деньги были у него, то есть мы сами не знали, были ли это общие деньги или его собственные.

— Ладно. Пить что желаете?

— А что можно? — снова спросил только Адольф.

— Есть пиво, есть вино, есть палинка (Венгерская фруктовая водка.).

— Дайте чаю, — сказал Адольф.

— Нет, чаю нет! Чаю дать не могу, — ответил серьезно и решительно тюремщик. И движением руки показал, что отвергает даже саму мысль об этом.

Мы очень удивились.

— Почему не можете дать чаю?

— Сказал: пиво есть, вино есть, палинка есть, а чая дать не могу. Чая не могу.

Из соседней камеры доносился пьяный ор.

— Почему не можете принести чаю? — спросил Адольф.

— Чаю нельзя. Нет рому!

— Так принесите без рому, — сказал Адольф.

— Без рому? — спросил тюремщик, и в его голосе звучало такое отвращение, как будто мы прокаженные.

— Да, — ответил Адольф, — без рому.

— Ну ладно. Принесу, — сказал человек с лиловым носом с крайним отвращением.

Сначала он принес гуляш. Я не помню его вкуса, мы были рады уже тому, что поели. Потом принес чай. Это была мутная, тепленькая жидкость, но нам и это было хорошо.

Поев, мы сразу же заснули. Дикие вопли по соседству нам уже нисколько не мешали. Мы спали, пока не прошли все двадцать четыре часа.

Тогда вошел тюремщик.

— Можете идти!

Но прежде чем выпустить нас, он потребовал, чтобы мы убрали камеру и вынесли парашу. Парашу, которую в последний раз опорожняли, наверное, в первый год правления Франца Иосифа, если ее вообще когда-то опорожняли… Только за большие чаевые Адольфу удалось смягчить человека с лиловым носом. С большим трудом он смилостивился над такими никчемными людишками, которые — по его представлениям — были хуже свиней: способны пить чай без рому!

Это музыкальное интермеццо на границе могло бы быть весьма забавным, но тогда нам было не до веселья. Из тюрьмы нас забрали жандармы и повели на железнодорожную станцию.

Но куда?

Мы быстро посовещались. Если нас посадят на поезд в направлении Вены, мы спокойно сядем. Но если они захотят посадить нас на поезд в сторону венгерской границы, то мы нападем на жандармов, попытаемся выхватить у них оружие, начнем сопротивляться — и будь что будет. Или нас убьют, или мы кого-то убьем — всё одно. Мы совершим обыкновенное уголовное преступление, за которое полагается тюрьма. Но и это в сто раз лучше, чем если нас переправят через границу.

К счастью — понятно, для нас, но и для жандармов, хотя те об этом и понятия не имели, — они сели с нами в поезд, направлявшийся в Вену.

Нас отвели в Главное полицейское управление, где нам сообщили, что все мы будем интернированы.

Ночь мы провели уже в тюрьме при полиции. Здесь мы вчетвером оказались в большой комнате на двадцать коек. Это была так называемая студентциммер (Studentzimmer — студенческая комната (нем.).), кровати с пружинными матрацами, такими, на которых в армии спят младшие офицерские чины. Белые покрывала, стерильная чистота. В такое приятное место венская полиция сажала буянивших подвыпивших студентов, чтобы те, протрезвев, очутились в «культурной» обстановке. Как-никак, господа студенты, будущие господа, будущие начальники.

Здесь мы провели ночь. На следующий день мы отправились в лагерь для политических интернированных и были счастливы.

— И ты был очень счастлив? — спросил Эндре Лашшу.

— Конечно! Очень! Я остался в живых, и мне не пришлось совершить никакой подлости. Вряд ли можно желать лучшего.

С НАЧАЛА ДО КОНЦА

Wer nie sein Brot mit Tränen aß, Wer nie die kummervollen Nächte Auf seinem Bette weinend saß, Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mächte*. (Гёте)

( Кто с хлебом слез своих не ел, Кто в жизни целыми ночами На ложе, плача, не сидел — Тот не знаком с Небесными Властями. (Перевод Ф. Тютчева))

1

Мать стоит у накрытого стола. Прежде чем разрезать большой серый хлеб, она быстро, чтобы по возможности не видели, ножом рисует знак креста на нижней, пепельной от муки корке. Никто не знает зачем, об этом никто никогда не говорит.

(Хлеб моей матери — серый. Есть там ржаная мука и пшеничная, картофель: тщательно составленная смесь, замешанная на рассвете, еще затемно, при свете лампы. Всю неделю хлеб свеж и вкусен. У нас пекут хлеб раз в неделю.)

Мать складывает хлеба на деревянное блюдо с плетеными краями. Дно покрыто чистой белой салфеткой с вышивкой красным крестиком.

Каждый может взять столько хлеба, сколько хочется. Есть только одно, но строгое правило: всё, что взял, нужно съесть. Ни мать, ни отец не позволяли, чтобы на столе оставались корки, куски хлеба. У нас хлеб в помои не выбрасывают. Всё что угодно, но хлеб — никогда. Если кусок хлеба случайно упадет на пол, его нужно поднять и поцеловать. Так нас учила мать. Есть не обязательно, можно просто положить на край пустой тарелки. Этот хлеб крошили цыплятам и голубям.

Вижу жилистые, большие руки отца, как он пересыпает из одной ладони в другую золотистые зерна пшеницы. Эти суровые руки, сильные и нежные, и сейчас — творящие добро.

Вижу руки торговца пшеницей. Он тоже пересыпает зерна из одной ладони в другую. Его пальцы нервные и тонкие: зернышки застревают между толстым золотым обручальным кольцом и пальцем. Говорят, что он ужас как богат и очень болен: у него рак желудка, и он уже почти не может есть.

Спрятавшись за широкой отцовской спиной, я разглядываю торговца. Но даже отсюда чувствую дурной запах из его рта. Он кричит, злится. Лицо то землистого, то багрового цвета.

Я пробираюсь чуть вперед, туда, где по дощатому