Просроченный долг - Йожеф Лендел

меня снова сажают в вагонзак, и я еду обратно, точно в то место, откуда приехал. Я «полноправный гражданин», объяснили мне перед отправкой, имею право голосовать и так далее. Только место жительства, куда меня везут, я не могу оставить. Потому что тем самым я совершу преступление, за которое полагается двадцать лет тюрьмы…

Итак, в зарешеченном вагоне в конце апреля я прибываю на станцию, точно туда, где я вскарабкался на «пятьсот веселый». Отсюда меня везут дальше на грузовике, за сто двадцать километров от железной дороги — и там я уже свободен.

Мы прибыли как раз на Пасху, в воскресенье. По рынку слоняется один-два человека. Я продал две рубашки и одну простыню. Этого достаточно для того, чтобы я и два моих товарища могли отправить телеграммы близким: «Доехали благополучно». Кроме того, мы купили ведро картошки и три кило хлеба. Потому что мы уже свободны, нам надо заботиться о пропитании самим.

— Но-но, приятель, здесь нет дармового хлеба. Это тебе не тюрьма, где живешь как у Христа за пазухой.

Сказано это было не точно такими словами, но смысл и тон сказанного был именно таков.

Но всё же люди из органов госбезопасности не оставили нас уж совсем сиротами. Они обзвонили колхозы, и вскоре прибыли председатели или заместители и начали из нас выбирать. Самый большой спрос был на тех, кто знал какое-то ремесло.

Я упрямо заявил, что могу быть только сторожем. С трудом, в числе последних, меня тоже взял один колхоз.

Но поначалу — я не сторож, а углежог. Углежог на итальянском — карбонарий35. Но я совсем не карбонарий, я всего лишь углежог. Этому делу нетрудно научиться.

Мы живем в хибаре, я и один старик, в лесу, за девять километров от деревни. Еду привозят раз в два дня, а когда мы отвозим уголь в деревенскую кузницу, мы привозим еду сами.

Мой наставник и товарищ, Михаил Михайлович, маленький и веселый, эдакий бородатый гном наверху засыпанных землей дымящихся куч. Мы хорошо понимаем друг друга, потому что у нас совсем разные привычки и характер. Ночью встает он и ходит проверять кучи, не провалилась ли сверху земля. Потому что тогда дрова начинают гореть пламенем, и получится не уголь, а один пепел. Он и лошади задает корм ночью. Я по ночам сплю. Но утром я даю поспать ему и бужу только тогда, когда уже сварилась картошка и закипела вода. Мы едим картошку, молоко и хлеб. Ему присылает старуха жена, а я получаю всё это как аванс от колхоза.

Мы завтракаем, проверяем, хорошо ли горят угольные кучи, потом запрягаем лошадь, Старого Дурака, и едем в лес за новыми дровами.

Лошадь называли Старый Дурак, потому что ей уже пятнадцать лет и потому что была еще одна молодая лошадь по кличке Дурак, вроде как племянница старому. А вот почему ее назвали Дураком, что по-русски значит глупый, я, право слово, не знаю. Потому что это было умное, спокойное и норовистое животное. Если с ней обходились хорошо, то она везла большой груз. Но если на телегу грузили слишком много, то с места не сдвинется. Неторопливо труся, могла долго ехать без отдыха, тяжеловоз, не способный на быстрый бег. А если кто пробовал кнут, то совсем ничего не мог с ней поделать. Здесь, у нас, у нее была легкая жизнь. Мы искали прежде всего упавшие, высохшие деревья, оставшиеся от лесных пожаров, всякие древесные отходы. Такими невозможно нагрузить большую тяжесть, да и погрузка-разгрузка отнимала больше времени, чем сама дорога. Михаил никогда не бил лошадь. Самое большее, крыл по матери, но без того он не мог ни начать, ни кончить разговора и с животиной, и с человеком.

Мы с Михаилом Михайловичем были созданы друг для друга. Он, к примеру, ни за что на свете не остался бы один ночевать в избушке. Он боялся леших и привидений. Поэтому мы всегда делали так: в субботу вечером он ехал в деревню в баню. Возвращался в воскресенье вечером, а я отправлялся в деревню только в понедельник, если вообще ехал. Дома он наказывал жене затопить для меня утром баню. И в понедельник вечером мы опять были вместе в избушке.

Почему Михаил Михайлович боялся? По сей день не знаю. Врагов у него не было, грехов и того меньше. Поговаривали, что по лесу бродят беглые заключенные, но нас кому было трогать? Только привидений он мог бояться. А ведь мы сами были здесь как привидения. Однажды рядом с нами оказались две женщины, видно, пришли по воду, искали родник, что был неподалеку. Мы как раз лопатами выбирали еще дымящийся уголь из выгоревшей кучи. Стояли посреди дымящейся ямы оба черные, бородатые, грязные. Женщины с криком убежали, а мы, воображая себя чертями, ухали, смеялись, размахивали лопатами и до смерти напугали баб.

Так мы и жили вдвоем, грязные, но с чистой совестью, с весны до жатвы, когда Михаила поставили истопником на зерносушилку, а я стал ночным сторожем. Ведь я, когда меня сюда привезли, сказал, что это единственное, что я могу делать.

В конце августа во время жатвы ночи уже холодные. Комбайны сваливают зерно по краям полей рядом с дорогой. Его и нужно сторожить. Недостает лошадей, но лошади еще нашлись бы, но мало мужчин и молодых женщин, которым под силу поднять мешок. А телег и сбруи и того меньше. Часто зерно лежит так неделями, оно успевает спечься и прорасти, пока его привезут в деревню. (Но был год, когда зерно так и пролежало под снегом всю зиму на дальних полях.)

А сторожить, ну как может сторожить безоружный старый инвалид? Да и не охрана важна, а правило, запрещающее оставлять зерно без присмотра. Если какое-нибудь высокое начальство увидит, что зерно без охраны, местные начальники могут угодить в тюрьму^

Зерно, конечно, воровали, как не воровать. Кто в торбе, кто в кармане, кто в бочке, в которой привозили воду для тракторов. Воровали днем, когда сторож с полным правом спит. Ночью воры не приходят. А если и придут, то сторож ничего сделать не может, только молчать. А если воры прикажут, и сам поможет грузить мешки на телегу^

Лучше всего ставить сторожами ссыльных, чужих, для них безопаснее сторожить. Потому что их воры не убивают, ведь чужие не знают их в лицо, не могут выдать, кто побывал здесь. Но знакомых, рассказывали, убивают. Со мной такого не случилось. Только Михаил, с которым мы крепко