Озаренные - Леонид Михайлович Жариков

Вот она, обывательская душа, вежливое, со сладкой улыбкой воинствующее мещанство... Что им Первомай, что им красные флаги — они им мешают жить... У этих супругов не было в душе праздника, не могли и не хотели они радоваться чужой радости...

И вспомнился мне эпизод из истории... Парижский коммунар Лео Франкель, будучи смертельно раненным на баррикадах, умирая, оставил завещание, которое просил прочитать на своих похоронах. Вот этот документ, исполненный гордости и достоинства:

«Я жил свободомыслящим и так хочу умереть. Поэтому я прошу, чтобы никакой священник, какой бы веры служителем он ни был, не смел приближаться ко мне в час моей смерти или во время моих похорон, чтобы «спасти мою душу». Я не верю ни в ад, ни в «небо», ни в наказание, ни в награду на «том свете»... Я умираю без страха. Меня должны похоронить так же просто, как любого из последних бедняков, издыхающих от голода. Единственное отличие, которое я желал бы для моего тела, это завернуть его в красное знамя, знамя международного пролетариата, за освобождение которого я отдал лучшую часть своей жизни и за что я всегда был готов ею пожертвовать».

Благодарю судьбу, что мой жизненный путь с детства был озарен красными флагами. Мы, дети донецких пролетариев, ненавидели тех, кто стремился к благополучию. Корысть и благоденствие — единственная цель обывателя, она лежит в самой сердцевине мещанства, в его сущности: прежде всего «я», прежде всего «мне», а остальное пропади пропадом. И ваша революция нам ни к чему, и ваши порядки поперек горла...

А флаги за окном неистово клокотали... Да, в эту ночь я не спал, не спали и соседи — они от злости, что флаги хлопали, а я от радости, что они буйствуют за окном, олицетворяя собой радость наших трудных побед.

Недопетая песня твоя

Здравствуй, друг мой верный. Нет сил верить, что тебя уже нет. Не могу в это поверить и не хочу, поэтому — здравствуй.

Вот и опять на дворе осень. Уже клены и липы пожелтели, и лишь стоят среди них зеленые тополя — осень только началась. Скоро и у тебя в садике запылают красными кострами деревья. И наш круглый столик дружбы во дворе под развесистой яблоней сплошь покроют осенние листья. Пусто и сиротливо сейчас в твоем садике. И в доме пусто. Почему так тихо вокруг? Почему гудок с шахты «Кочегарка» доносится так отдаленно и грустно, будто зовет кого-то, не дозовется?

Как быстро бежит время! Не успеешь оглянуться — и осень пройдет, зима отбушует вьюгами, и снова настанет теплый апрель. В парке возле шахты «Рудуч» зацветут голубые подснежники, медуница, а потом и нежная царица юга — белая акация. Я приеду в родную Горловку на знакомую тихую улицу в одноэтажный каменный дом с цветущей сиренью за невысоким забором. Но уже не выйдет мне навстречу усатый хозяин в стоптанных шлепанцах, в полосатой коричневой пижаме. Не выйдет и не скажет, как бывало: «Ну, что ты так долго не ехал? Ну тебя к грекам».

Время все уносит, и остаются одни воспоминания, точно минувшая жизнь была сказкой. И только думы о тебе и песни — теплые, как ладони друга...

Что и говорить, завидной была твоя судьба. С двенадцати лет добывал в глубоких недрах земли горючий камень и согревал им людей. Потом дарил песни, и они тоже согревали души людские.

Как же дорого, мой старый друг, стоило тебе каждое слово, как долго искал ты эти слова. Зато как награда тебе твоя книга — настольная книга каждого шахтера. Уголь, когда-то добытый тобой, давно сгорел, а «Каменная книга» осталась. Только чем же она каменная, если каждая строка звенит и поет, как струна, если каждое слово мерцает, точно живой огонь. Ничего себе — все людям! Вот что было твоим счастьем:

Донецкий уголь-камень

Таит огня струю.

И этот горный пламень

Питает песнь мою.

Где бы ты ни был, с кем бы и о чем ни говорил, одно тревожило и наполняло тебя — думы о шахтерах, удивление перед их ежедневным подвигом, гордость за свое братство с ними.

Пусть уголь коксом будет,

А кокс родит чугун —

Из стали сплавят люди

Снаряд и нити струн.

Снаряд — с врагом расплата,

Струна — друзьям привет,

А песня встретит брата:

Для песни смерти нет!

Для меня родной Донбасс и друг Павел Беспощадный — две радости, два сердца. Только одно из них перестало биться...

Хочется рассказать о первой встрече с Беспощадным, а затем и о знакомстве с ним, которое состоялось спустя лет десять, уже после войны. Но сначала о первой встрече. Она произошла зимой или ранней весной 1936 года на литературном вечере в Донецком горном институте, на Первой линии. Я тогда был всего лишь «болельщиком» литературы, жадно читал стихи и рассказы донецких писателей, но никого из авторов не знал в лицо. Видел лишь Федора Байдаченко и Петра Чебалина, потому что они были редакторами журнала «Литературный Донбасс», куда я, стесняясь, принес однажды свой первый ученический рассказ.

Памятный литературный вечер был в лекционном зале института. Я забился на самую верхотуру и ждал появления тех, чьи стихи и рассказы читал с таким интересом. Под аплодисменты зрителей на сцену вышли писатели Донбасса. Один из них сразу обратил на себя внимание, он был в белой косоворотке и валенках.

— Кто это? — услышал я позади себя шепот.

— Павел Беспощадный, — ответил кто-то. И я подумал: «Вот он какой, Беспощадный!» Тогда Павел Григорьевич не носил усов, а каштановые волосы были зачесаны назад.

Начался вечер. Владимир Торин читал отрывок. из Нового романа. Потом появился на трибуне молодой человек, чернявый, с красивым лицом. Охватив руками трибуну, он начала читать тонким голосом нараспев:

Дай мне, мама, синюю рубаху,

Чтобы небо сделалось бледней.

Дай мне, мама, старую папаху —

Все отцовское наследство в ней...

Это был Юрий Черкасский, читавший свое стихотворение «Сеня Ковальчук женится».

Затем выступали другие писатели. Микола Упеник прочитал замечательное лирическое стихотворение «Чи не слухали, бувало, ви iсторiю таку...».