Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

со-причастия мистическое начало, которое циркулирует и таким образом распространяется между существами, может быть представлено и как существо (как субъект) и как свойство, как способность предметов, ему сопричастных (как атрибут)[327].

«Являясь мистическим по своей сущности, пралогическое мышление не видит никакого затруднения в том, чтобы одновременно представлять себе и ощущать тождество единого и множественного, особи и вида, самых различных между собой существ, и все это благодаря их партиципации»[328].

Множественность душевного состояния: ни то, ни это, а то и другое и следующее... Момент воплощения открывает возможность ускользания, бегства, «ухода», преобразования в любое другое существо. Перевоплощение, или сопричастность друг другу всего того, что есть в природе, становится нормой подобного пралогического мышления. Конечно, термин перевоплощение не кажется достаточно определенным, например, по отношению к термину превращение, ведь они по своему изначальному значению неотличимы[329].

8. Итак, перевоплощение мы должны понимать как особую форму мимесиса, не сопоставимую ни с имитацией, ни с подражанием. Действительно, ведь имитация – это вполне осознанное действие подражания Другому, причем, как всякое подражание, оно может лишь механически передать какие-то стороны, не схватывая сути того, чему подражает. Есть еще и другая функция подражания – симулятивная, что можно назвать притворством или обманом, – осознанное и расчетливое подражание, что позволяет скрыть истинные цели, даже «исчезнуть», но не перестать существовать. Действительно, ведь достаточно подумать о том, что полное перевоплощение привело бы прямо к завершению образа Христа в человеке. Если Образ недовоплощен, то не может быть завершен. Национальные европейские гении настаивают на своей уникальности и неподобии с Другим, они утверждали свое мировое значение в острой межнациональной конкуренции культур и мировых политик. Напротив, национальный русский гений склонен видеть в своей способности к перевоплощению единую судьбу всех других народов. Однако отрицание собственного начала, т. е. того же естественного обособления, становления «я», определяющей индивидуацию Self-Identity, вовсе не гарантирует возможность принять в себя Другого.

9. Полемические статьи Достоевского (прежде всего опубликованные в «Дневнике писателя») настолько нагружены актуальной современностью – реакцией «на злобу дня», – что установить их логические основания трудно. Как замечали либеральные противники, его речь оказалась насквозь фантастичной, имеющей мало отношения к реальности. Однако логическую последовательность идей Достоевского можно найти, опираясь на идею поэтической онтологии. В своем исследовании[330] мы пришли к выводу о том, что миметическая матрица литературы Достоевского – это «вдруг-время» (единица литературного опыта) – включает в себя положительную и отрицательную формы мимесиса, причем не смешивая их, но и не разъединяя. Отсюда два типа персонажей, доминирующих в литературе Достоевского: один тип все в себя включает, и нет ничего, что могло быть в него не включено, – это так называемый универсальный мировой тип («всечеловек»); другой тип, напротив, себе чужой, захвачен раздвоением/обособлением, вынужден ради другой «земли-почвы» скитаться по миру, не находя ни себя, ни пристанища, двойник самого себя. (Когда-то Ж.-П.Сартр удачно назвал этот тип «бездомной трансценденцией».) Но вот что интересно: игра этих +/-уравнивает типы между собой; можно предположить, что они лишь отрицательная и положительная сторона единого типа, как бы две тенденции, которые резонируют друг в друге, но не уничтожают общего эха[331].

Важнейшая оппозиция, указывающая на стратегию поэтической онтологии литературы Достоевского, – отношение «обособление/перевоплощение», то, что мы определили как отрицательный и положительный мимесис. Надо заметить, что в литературном опыте Достоевского доминируют в основном разнообразные формы негативного мимесиса (отрицательного)

Воля к форме

10. Как же размышляет Ф.Д., есть для его мысли какие-то правила, поддерживающие логику рассуждения в целом? Думаю, что воля к форме – это особенность, определяющая мысль Достоевского. Но что за форма? Это форма пустая или постоянно опустошаемая тем, что ее заполняет. Если форма настолько пластична и «безразмерна», что может заполняться самым неопределенным содержанием, то она остается всегда пустой, т. е. требующей для себя заполнения. Вспомним известные сетования Достоевского на свое писательство (стиль): «Формы не имею…» и т. п. Вспомним также и про план и так называемое планирование, которое также выражает собой воление к форме. Такой законченной формой может быть только совершенное произведение, естественно саморазвивающийся организм, ничего не заимствующий извне: «…Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его»[332]. Достоевский обращается к «Пушкину» как к целостному и завершенному идеальному типу, который в состоянии завершить все незавершенные человеческие типы (племена и народы). Имя Пушкин – имя национально-мирового мифа, которым политически управляет русское литературное самосознание. Ъолеть к Пушкину, это волеть к чистой форме абсолютного наднационального художественно-культурного мифа.

11. В пушкинской речи воление к форме проявляется чрезвычайно активно. Надо сказать, что этот стилевой прием является характерным для полемической дара Достоевского вообще. Каждая такая форма («пустая») замещается и усиливается другой, еще более неопределенной и ускользающей от критической оценки: «война», «братство», «всемирная отзывчивость», «освобождение», «империя», «русский человек», «народ», – одна из главных фигур речи имперской политики, реальность sui generis, т. е вне суждения и закона. В речи они поддерживают друг друга, как если бы они были самореферентной группой, которая не нуждается в ином значении и смысле.

12. Однако воление к форме предполагает тяготение, влечение к чему-то вне себя, даже тоску. Другими словами, предполагает скитальчество; уникального героя-странника мировой литературы можно представить именно как волеющего к тому «я^-месту», u-topos, которое лежит за границами русского имперского мира. В любом случае скиталец, «доброволец ничто», ожидающий будущего во времени обособления, и обособление «скитальца» тем больше, чем сильнее его отказ от родной среды, «народной почвы», семьи, любви и христианской веры.

«В типе Алеко, герое поэмы „Цыгане“, сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в „Онегине“, где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся.

Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте