Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал

Казань литературная

Два портрета в легких штрихах

Вопрос о том, какие процессы идут в современной литературе, особенно региональной, относится к числу актуальных, не менее интересных и важных, чем проблема интерпретации классического художественного наследия, в котором, казалось бы, все точки над «i» так или иначе расставлены и основополагающие выводы если не полностью сформулированы, то, во всяком случае, более или менее четко отражены.

Не исключением является и нынешняя литература Казани – города динамичного, яркого, с пестрой культурной жизнью, не лишенной, разумеется, противоречивых черт и острых углов, без которых не обходится ни одно подлинно живое существование в текущем времени.

Отдельные моменты этой жизни привлекали внимание критиков – по понятным причинам в первую очередь казанских.

Так, в 2013 году Татарским книжным издательством был опубликован весьма увестистый сборник статей Рамиля Сарчина «Лики казанской поэзии» (с предисловием Рафаэля Мустафина). Сборник этот включал, помимо статей автора, антологию местных, казанских поэтов, пишущих на русском языке, а сами статьи представляли собой «имманентные» разборы избранных стихотворений в духе структуралистских штудий Юрия Лотмана и Михаила Гаспарова с некоторым вполне, впрочем, допустимым элементом субъективной оценки.

Книгу Рамиля Сарчина можно считать первым опытом обобщающего и систематического изучения современной лирики Казани, в котором, однако, имеются объективные «недосказанности», требующие обсуждения в широком академическом ключе.

Обозначим лишь два значимых вопроса.

Во-первых, «недосказанность» касается терминологии.

В самом деле, что такое «казанская поэзия»? Каковы ее «родовые» качества? В чем проявляется фундаментальная особенность? Где заложены истоки? В каких типологических связях с другими «городскими» литературами она находится?

Выделение поэтической школы по названию города – известная практика. Скажем, географический принцип лежит в разделении русских поэтов-символистов конца XIX – начала XX века: при их классификации мы, как правило, говорим о двух основных территориальных центрах – Петербурге и Москве; и это отнюдь не простое, формальное деление, оно влечет за собой разговор о специфике мироощущения в нюансах. Об этом, между прочим, шутливо писал еще Н. В. Гоголь в «Петербургских записках 1836 года», когда подчеркивал то обстоятельство, что Москва – имя существительное женского рода, а Петербург – мужского и что по такой причине Москва – «старая домоседка», то есть город с консервативно-культурным, охранительным взглядом на жизнь, а Петербург – «разбитной малый», который «охорашивается перед Европой и раскланивается с заморским людом», то есть город с прогрессивной цивилизационной тенденций, очаг модных новшеств и необычайно смелых экспериментов.

У Казани собственная оригинальная история, и поскольку ее центральной составляющей являются татарско-русские взаимосвязи, то разумнее было бы считать, что термин «казанская литература» (имей он активное употребление) относится и к русской, и к татарской литературе или, по крайней мере, к их тонкому пограничью. Между тем в книге Рамиля Сарчина «казанская поэзия» тяготеет только к русской словесно-эстетической сфере, что, конечно, в значительной мере обедняет неординарный феномен. Хотя слово «лик» в названии книги указывает на грань феномена, одну из его сторон, все же в теоретическом обосновании понятия «казанская поэзия», если оно будет по-настоящему предпринято, должен быть учтен паритетно-двуединый характер новейшей казанской культуры, несмотря на явную сегодня асимметрию в использовании русской речи. В противном случае «казанская поэзия» станет восприниматься как частный и локальный вариант одной культурной среды, а не как место встречи двух самодостаточных общностей, рождающих по-своему крупную и заметную целостность. В средневековых русских летописях волжские татары именовались «казанцами». Во многом это было условное наименование, ибо этнический состав Казанского ханства был неоднороден: кроме предков современных татар, в регионе Среднего Поволжья проживали коренные народы финно-угорского происхождения, они также были связаны с Казанью, образуя определенное (причем тесное и устойчивое) единство, которое фиксировалось внимательными летописцами. Нет оснований полагать, что и теперь «казанская культура» – механическая версия одной культурной и литературной традиции. Это особенная синтетическая по природе конструкция.

Во-вторых, «недосказанность» относится к своего рода иерархии писательских имен. Автор выбрал нейтральный способ их группирования – по алфавитному списку. Для антологии он естественен, а для историко-литературного анализа – нет. Дело не в том, чтобы установить, кто «лучше», а кто «хуже», кого можно назвать «литературным генералом», а кто заслуживает куда более низкого «звания». Дело в том, что любая система предполагает гетерогенность входящих в нее элементов. В конкретном случае это значит, что о каком-то писателе знают больше, о каком-то – меньше, но каждый из них при условии внутренней уникальности и мастерства самовыражения – необходим. С одной стороны (приведем пример), казанец Равиль Бухараев (1951–2012) – фигура, несомненно, первого разряда, поэт и прозаик с публикациями в ведущих столичных журналах («Новый мир», «Знамя», «Дружба народов»), с другой – Николай Беляев (1937–2016), основоположник студии ARS poetica при Казанском университете, у которого мы находим, среди прочего, такое акварельное по содержательной легкости и технически совершенное стихотворение, как «Женщина, милое чудо…» («Женщина, милое чудо, / меж нами двойное стекло… / Ты что-то мне шепчешь оттуда / таинственно и светло… / Ты – нежность. И обещанье, / что мне головы не сносить. / О, как затянулось прощанье – / прощение впору просить! / Упасть пред тобой на колени, / по знаку – взлететь к облакам / и строки о чудном мгновеньи / наутро пустить по рукам… / Но поздно… / Струятся рельсы, / качается старый вагон. / Смейся, насмешница, смейся! / Мои полуночные рейсы, / мои многоточия в песне / мне самому – не закон… / Я стекла не бью, хулиганя. / Я знаю: на этой земле / нам всем суждены расставанья / в весенней спасительной мгле…»).

Как составить иерархический ряд, исходя из устроженных представлений, а не субъективно трактуемых позиций? Каким образом можно было бы построить смысловую модель современной казанской литературной жизни? Как она соотносится с «казанским текстом» той же русской литературы в простом, историко-генетическом срезе? Ведь нужно понимать, что «казанская литература» и «казанский текст» литературы – не одно и то же. «Казанский текст» – воплощение образов Казани и казанско-татарской истории в литературном слове, а не литература в ее местоположении. Велимир Хлебников жил и учился в Казани около десяти лет; Казани он посвятил лирические строки («Казани страж, игла Сумбеки, / Там лились слез и крови реки…» из «Хаджи-Тархана»), и тем не менее характеризовать его как явление «казанской поэзии» в цепи генеалогических предшественников, пожалуй, не совсем уместно. Правда, факт того, что в Казани периодически проводится Международный хлебниковский фестиваль «Ладомир» (его куратор – Лилия Газизова) и установлен памятный знак на доме, где некогда жил поэт,