Седьмой отряд - Энди Макнаб

class="p">Даже его приветственная улыбка была вымученной. Он был болезненно худым. Все его телосложение изменилось. Оно больше подходило для плаката «Оксфэм»[105], чем для рекламы «Кэвин Кляйн». Его взгляд был влажным и тусклым, а не резким и свирепым. Он больше не был волком.

Когда мы проходили мимо коричневого дивана и стеганого одеяла, свернувшись калачиком под которым он проводил свою жизнь, на экране вспыхнула реклама «Даз»[106]. «Тебе нужно раздобыть что-нибудь из этого, приятель. Побалуй свое одеяло».

Он почти не выходил из гостиной. Весь его мир вращался вокруг коричневого велюрового дивана, испещренного следами от сигарет, и одеяла, выглядевшего так, будто он нашел его на обочине.

Переполненные пепельницы и тарелки с недоеденными тостами с сыром покрывали почти все горизонтальные поверхности на кухне. По крайней мере, лекарства вызывали у него голод — до определенной степени.

Это не было единственным побочным эффектом. Большую часть времени он был как зомби, но при этом не мог спать. У него были мышечные спазмы и дрожь, сухость во рту и затуманенное зрение. Хлорпромазин, один из антипсихотических препаратов, которые он принимал, погружал его в ступор. Он вызывал сонливость и апатию. Он по-прежнему считал, что весь мир против него, но ничего не мог с этим поделать.

Кухня выглядела так, будто он обставил ее мебелью с гаражной распродажи, как оно, вероятно, и было. Чашки и кружки громоздились в раковине в ожидании появления феи-посудомойки. Его белый пластиковый садовый стул по-прежнему стоял напротив холодильника. Он садился там и разговаривал с ним, если по телевизору ничего не показывали. Ему нравилось время от времени поболтать с холодильником: тот соглашался со всем, что он говорил.

Все окна были закрыты, и в помещении воняло сигаретами и пердежом, но это было уже не смешно.

Ниш помнил лишь краткие отрывки событий после того, как нанес удар. Он помнил, как лежал на полу, его держали за руки, а кто-то сидел на спине. Он слышал голос Гарри, говорившего ему, что все в порядке, и не стоит сопротивляться. Пол под его щекой был холодным, и был сильный запах полироли и дезинфицирующего средства. На какое-то время ему показалось, что он снова оказался молодым новобранцем в коридоре расположения парашютистов.

Анна поправилась и улетела обратно в Америку, но для Ниша ситуация была опасной. Французские врачи требовали госпитализации; полиция хотела предъявить обвинения. С его головой случилась катастрофа. Глядя в окно своей ледяной пещеры, он был занят попытками определить, где север. Он хотел знать, придется ли ему пересечь Альпы, чтобы оказаться в безопасности. Он знал, что это будет трудно, ведь он был в одной пижаме и халате, но все это нужно было спланировать до мельчайших деталей.

Гарри развернул международную спасательную операцию. Он звонил Десу, Швепси, Лоэлю Гиннессу и Сааду Харари, бывшему боссу Ниша из Вашингтона. Лучшие парижские юристы пытались что-то уладить.

Слабый свет проникал сквозь засаленные тюлевые занавески над раковиной, пока он рылся в помойке испачканными никотином пальцами. Он почесал живот через расстегнутую джинсовую рубашку. «Хочешь варева?»

«Да, почему бы и нет, приятель? Но не собираешься ли ты на этот раз ополоснуть посуду?»

Молоко, как обычно, прокисло, а на дне каждой кружки налипло не меньше дюжины заразных болезней. В саду, снаружи, забор все еще был повален после прошлогоднего шторма. Трава была такой высокой, что в ней мог спрятаться бегемот. Бедняга был в полной заднице. Он едва мог открыть кран.

Гарри позвонил Десу в Штаты. Он бросил все и попытался сесть на самолет, но это оказалось легче сказать, чем сделать. Метели парализовали Америку, и он провел два дня в аэропорту из-за снега, прежде чем смог добраться хотя бы до Нью-Йорка. Он тут же забронировал себе более двадцати рейсов — через Дальний Восток и Южную Америку — что угодно, лишь бы добраться до Женевы.

Дес влетел в ледяную пещеру Ниша, полный подначек и насмешек. «Эй, Большеносый, как поживаешь, сумасшедший? Я всегда говорил, что тебе место в камере с мягкими стенами».

Швепси, как всегда, мистер Формальность, пожал Нишу руку. Они работали с юридической фирмой, представлявшей французское правительство, и получали лучшие медицинские консультации. Им нужно было найти британского врача, который взял бы на себя ответственность за него, и частный самолет, поскольку ни одна коммерческая авиакомпания не согласилась бы взять его на борт, даже в смирительной рубашке. Лоэль Гиннесс предложил свой самолет, а Саад взял на себя все остальные расходы. Вклад Деса состоял в том, чтобы организовать для перелета шампанское и несколько очень симпатичных медсестер.

Через несколько дней они отправили Ниша домой. Там уже ждала санитарная машина, которая должна была доставить его прямо в клинику Чартер в Челси. Один из тамошних психиатров оказывал услуги королевской семье. На деньгах не экономили.

Пока он суетился, пытаясь поставить чайник, я вытащил из куртки несколько пачек пятидесятифунтовых купюр. Я бросил их на кухонную столешницу, стараясь, чтобы это выглядело небрежно.

Он нахмурился. «Это еще что?»

«Твоя ипотека. Если не заплатишь, вылетишь, приятель. Ребята скинулись».

Он не работал. У него даже не было сил заполнить заявление на пособие в Департамент социального обеспечения. У него были просрочены платежи по ипотеке. Я не был уверен, знал ли он об этом — или знал, но ему было все равно.

Лекарства, которые ему помогали, одновременно доводили его до ручки. Иногда они не успокаивали, и у него случался очередной приступ паранойи. Последний раз это произошло в психиатрическом отделении херефордской клиники общего профиля. После четырех недель в лондонской клинике он был переведен туда, сперва на стационарное, а затем, когда ему постепенно стало лучше, на амбулаторное лечение. Однажды он ударил медсестру, потому что подумал, что она хочет убить его. Сразу после этого ему посыпались письма, открытки и цветы; он был в ужасе. Она восприняла это нормально — это было частью работы, и она уже сталкивалась с подобным. Она даже помогла ему заполнить пару бланков для социальных служб, которые валялись на его кухонном столе, когда он вернулся домой.

Он вытащил из холодильника бутылку молока. Я мельком увидел там батончик «Марс» и пару кусочков сыра, и все. Он посмотрел на бабки. «Я не могу это взять, приятель. Ты же знаешь». Речь его была невнятной.

«Это не вопрос, можешь или нет», — сказал я, — «ты должен. Я не могу их вернуть — не помню, кто сколько дал». Это была ложь. Все выложили по пять сотен фунтов, кроме Фрэнка.