Гадюка - Джон Вердон

поводу того, как всё вышло, — ощущения странно смешанные. С одной стороны, он дошёл до полного понимания дела. Ему удалось сложить все части. Тайна разгадана. Как он делал уже сотни раз в карьере — он разгадал её.

Но оставался ещё один вопрос.

Почему он доверил окончательное решение Вальдесу?

Если его целью была безупречная история — почему он её не обнародовал, не поделился ей со всеми компетентными органами и прессой? Почему он тайком принёс её единственному человеку, который мог быть заинтересован в прямой дороге к тому, кто стоял за всем?

Иногда конфронтация помогает сложить недостающие фрагменты головоломки, но не в этот раз. Он уже всё собрал, ещё до того как изложил картину Вальдесу — умышленно, потому что Вальдес был путём к «Гадюке». При таких вводных у конфронтации мог остаться лишь один мотив.

Жажда смертельной схватки.

Не обманул ли он сам себя? Не внушил ли, будто он — наследник Шерлока Холмса, применяющий логику к хаосу преступных страстей, разум, ищущий истину, — когда на самом деле его занимала не истина, а победа? Похоже, победа любой ценой. Ценой чужих жизней. Ценой собственного брака. Было ли хоть что-то, чем он не пожертвовал бы ради победы?

Возможно, он был не тем Холмсом — аналитиком, а тем Холмсом, что сошёлся насмерть с Мориарти у Рейхенбахского водопада.

Однажды утром, когда Гурни завтракал, Кайл позвонил и сообщил, что расстался с Ким Корасон, наконец разглядев под всей этой манящей энергией холодное, коварное сердце. Её реплика в интервью RAM о склонности Гурни к убийству окончательно высветила её амбиции.

— Она изо всех сил шпарит книгу о деле Слейда, набитую намёками и домыслами, — сказал Кайл, — и размахивает той ужасной историей на День благодарения перед потенциальными издателями. Ей наплевать, как это отзовётся для вас, Мадлен или кого бы то ни было. Её забота одна — её жалкая карьера.

Гурни каждый вечер звонил в больницу, чтобы узнать о Хардвике, но ответ был неизменным.

Несколько раз ему хотелось поехать в Диллвид и сказать Эсти, как он сожалеет, но всякий раз он отказывался — подозревая, что его мотив эгоистичен: не разделить её страх и печаль, а только ослабить её враждебность к нему.

Симптомы после сотрясения то пропадали, то возвращались без видимой причины. Он легко мог перетаскивать тяжёлые охапки дров к камину — и вдруг, стоя над сковородой с яичницей, его накрывали головокружение или резкая боль.

Дважды ему снился Дэнни — один и тот же сон, неизменно оставлявший его в слезах.

По дороге на детскую площадку, в солнечный день.

Дэнни идёт впереди.

Следит за голубем, шагающим по тротуару.

Он сам присутствует лишь наполовину.

Варится в мыслях о повороте дела, которым занят.

Залипает на блестящей идее, возможном решении.

Голубь сходит с тротуара — на дорогу.

Дэнни тянется за голубем.

Тошнотворный, гулкий удар.

Тело Дэнни взлетает, бьётся о асфальт, катится.

Катится.

Красный BMW уносится прочь.

Визг за углом.

И — исчез.

Порой на него накатывало сокрушительное чувство, будто его жизнь рассыпалась, ориентиры стёрлись, всё, что казалось незыблемым, — испарилось. Однажды утром он стоял у окна столовой, глядя, как на ледяной поверхности, хаотично вздрагивая, покачивается сморщенный лист. Сначала он принял его за маленькое, искалеченное существо — такое же, как он сам.

Несколько раз он собирался зайти во Францисканское святилище — вернуть себе смысл жизни добровольным трудом, — но так и не решился. И дело было не только в идее выгуливать собак. Стоило ему об этом задуматься — тут же находилась причина этого не делать.

Единственным исключением стало то, что случилось спустя две недели, проведённые в домике. Ему пришла мысль съездить в Уолнат-Кроссинг — проверить дом, поговорить с Мадлен. Он не знал наверняка, что ей скажет. Может, нужные слова найдутся в пути. На деле — не находились никакие. Каждый раз, когда он пытался это обдумать, внимание рассыпалось. Будто разум ускользал.

Чем ближе он подъезжал к Уолнат-Кроссингу, тем более бессмысленной казалась эта поездка. Он подумал, не лучше ли сразу поехать к лагерю — снять палатку, погрузить всё в машину и вернуться в домик Слейда. Но вместо того чтобы свернуть на съезд к холму, где стояла палатка, он остался на окружной дороге, выводящей на городскую — ту, что тянется на холм к их усадьбе. Ему казалось, наблюдателей уже нет, — и он оказался прав.

Он пересёк низинное пастбище и притормозил у грядки спаржи. Всё вокруг будто изменилось — как-то неуловимо, но ощутимо. Выйдя из машины, он вдохнул ледяной декабрьский воздух. Машины Мадлен не было, дом молчал. Забор вокруг курятника и сарая для альпак уже достроен — охватывал минимум пол-акра пастбища.

Приближаясь к сараю, он уловил тихое жужжание — почти человеческое. Подойдя ближе, понял: звучит оно не из сарая, а из-за него. Он прошёл вдоль ограды и столкнулся лицом к лицу с источниками этого звука.

Две альпаки стояли у распоротого тюка сена и смотрели на него. В их взгляде читались лёгкое любопытство, покой и удовлетворённость.

Он подумал, не то ли самое чувствует сейчас Мадлен — покой и удовлетворённость, каких она никогда не знала рядом с ним.

Порыв ледяного ветра завертел по пастбищу снежные вихри. Он вернулся к машине, выехал на городскую дорогу и взял на север — обратно, в домик Слейда, — решив всё-таки понять, кто он, где его место и отчего он чувствует себя таким потерянным.