Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

на черном горизонте, и треском выстрела сократились до одной секунды. В какой-то брошенной, погруженной во тьму деревне остановились и стали поворачиваться на нешироком шоссе обратно. На беду – а может быть, на счастье? – фонари вдруг погасли. Кое-как вывернулись, попробовали зажечь фонари, но воды не было – пошли назад в полной тьме. И не успели пройти пятнадцати минут, как в ту самую безлюдную деревушку ударил первый снаряд – шрапнель, потом второй – «чемодан», потом немцы стали бить регулярно и обстоятельно, пока жалкая деревушка о трех дворах не загорелась… Выпустили они не меньше сотни снарядов по призрачно мелькнувшей цели – двум ацетиленовым фонарям, осторожно пробиравшимся по невозможно грязной и невозможно разбитой дороге. Уже мы были в Гузове, верст за восемь от злополучной деревушки, уже успели напиться чаю на санитарном пункте Всероссийского Земского союза, а на горизонте все еще дрожало молочно-розовое зарево пожара, и снаряды продолжали крошить ни в чем не повинные избы.

То же самое происходит под Л. Едва только успеет какая-нибудь отчаянная солдатская голова отползти десять – двадцать сажень от окопа, как представление начинается. Отчаянная голова лежит, прижавшись вплотную к земле, а кругом с визгом рвется шрапнель, роют ямы бризантные «чемоданы», земля столбом летит вверх.

Отчаянная голова раком, ногами вперед, уползает обратно в уютную канаву окопа и рапортует ближайшему начальству:

– Так что, вашбродь, никак невозможно! Я что? Я, можно сказать, совсем один головой, никем никого со мной, а он «чемоданами»… Разве в ем ум есть? Просто даже без понятия совсем – жарит, ровно семечки лущит! Я покуда к земле притулившись лежал, пятьдесят три разрыва насчитал, после как назад подался – бросил, все одно не счесть всех!..

Товарищи по взводу посмеиваются, шутят над отчаянной головой.

– Ты-ы, отчаянный! Побывал в бане, пару тебе дали хорошего? Будешь теперь его вспоминать? Давно веника не пробовал, так хошь так попарился…

– Пару, – ворчит вернувшийся, – я, знамо дело, отчаянный! У нас на селе – коли драка, либо что еще такое – я в первую голову: что такое, зачем, почему?! И как есть в самую свалку башкой, потому я сердце отчаянное имею, и мне все одно!..

– Вот-вот, попробуй-ка еще раз туда вон головой… Еще попотей, авось хошь маненько угомонится…

Неудачник со злостью хватает винтовку и, чуть высовываясь из-за валика окопа, выжидает. Едва только покажется из окопа напротив закрытая защитным чехольчиком остроконечная шишка каски, как сухой короткий выстрел щелкает в воздух, и каска, описав в воздухе дугу, летит куда-то вниз для того, чтобы больше никогда уже не быть надетой…

– Ага, попался, который кусался?! – торжествует отчаянный.

– То-то брат, это тебе не «чемоданы»… Высунься-ка еще, попробуй!.. То есть я не я буду, ежели его здесь не расколотим!..

III

Ночью картина совершенно меняется.

Стреляют только тяжелые крепостные орудия. Им отвечают осадные, и рев стальных чудовищ сотрясает воздух на десятки верст. По этому короткому, основательному уханью, когда нет ружейной перестрелки, чувствуется, что дневные игрушки отошли. На арену выступили серьезные деятели, – и для них небо вдруг вспыхивает сказочным фейерверком.

Нет ничего по внешнему эффекту поразительнее такой ночи. Глубокая черная тьма, озаряемая только зарницами выстрелов, стоит над землею. В ней чувствуется угрюмость войны, смутный шелест уползающих к своим раненых, молчаливая, величественная скорбь усталой за день смерти. И ночь печально кроет изрытую снарядами землю и чутко стоит под низким небом. И вдруг огромный сверкающий луч, как сказочный меч, рассекает влажную, бархатистую тьму, режет небо, и медленно, словно раздумывая, опускается на землю. И неторопливо, внимательно, странный от своего молчаливого движения, скользит по земле ярко-голубой меч, словно кованый из старого серебра гениальным ювелиром, отчеканившим каждый камешек, каждую веточку приникшего в этом потоке света кустика…

Длинный, чудесный, как в сказке, меч прожектора некоторое время щупает землю. Со стороны расположения русских войск вспыхивает другой меч, сверкающей дугой очерчивает небо, на котором на секунду выступают угрюмые, кажущиеся совсем синими облака, – и медленно, уверенно идет навстречу первому. Некоторое время два светоносных меча быстро, неуловимо вьются друг около друга, потом внезапно сталкиваются, и оба дрожат в огромном напряжении этой сказочной борьбы… И эти скрещенные, столкнувшиеся мечи, движимые одной целью, известной на техническом языке под термином «поглотить свет противника», сливаются в один такой ослепительный, такой невероятный поток света, что начинает казаться, будто сошлись два сказочных гиганта и меряются крепостью своих сверкающих, кованных из голубого серебра мечей.

А кругом ночь, черное небо низко нависло, усталая, холодная земля приникла под ним, и, как чудесный сон ее, – старой, измученной, опустошенной войною, грешной земли, – как странный, полный нечеловеческих видений сон ее, борются над нею ослепительные мечи богатырей…

Момент – один из них дрогнул, качнулся в сторону, потом вверх и, опять выхватив низкую, лиловую, тяжелую тучу, погас. А другой победоносно широким размахом описывает землю, вырывает из темноты окопы, дальние позиции, клочки леса, проволочные заграждения и припавшие к земле фигуры уползающих солдат – и медленно, как будто вбираясь в себя, тухнет.

Скрещенные мечи перестали звенеть. Богатыри вложили их опять в ножны до следующей схватки. Старая земля устало вздыхает в тревожном, ежеминутно нарушаемом орудийными выстрелами сне, и с каждым выстрелом этим на мгновение приподымает тяжелые веки, чтобы осветить мелькающей зарницей полнеба.

А еще через минуту огненной параболой рассекая тьму, взлетает ракета. Как падающая звезда, она останавливается на момент в зените и вдруг со слабым стуком лопается, рассыпаясь тысячью долгих, медленно расплывающихся в разные стороны звезд. Это медленное течение их в черном небе, освещающее неровным фиолетовым сиянием землю, самый внезапный, как бы задумавшийся в своем падающем движении, свет так неожиданно прекрасен, так волшебно сказочен, что странный, вдохновенный восторг охватывает душу.

И война, эта страшная, невообразимая, во всей своей полноте, необходимость, озаренная сказочным сном старой земли, приобретает вдруг иной, мистический оттенок… И не людьми – безумной силы богатырями кажутся закутанные в серые шинели фигуры, сжимающие холодный ствол винтовки в незнающих устали руках, покорно умирающие, терпеливо проливающие кровь из своих ран, молчаливо лежащие в братских могилах под наскоро сделанными крестами…

– Вам, сидящие сейчас, когда я пишу эти бледные строки, в окопах, вдохновенно несущие тяжкое иго войны;

Вам, забывшиеся легкой дремотой после мучительной перевозки в госпиталях и лазаретах, поездах и пунктах, кровью своих ран освятившие тяжелое дело войны;

И вам, вам, лежащие в безвестных могилах, нашедшие отдых от тяжкого бремени войны, заплатившие за него своей жизнью – вам, ушедшие, безыменные и вечно