Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

Взгляд Клавдии, устремленный на Настю, был так тревожно-зыбок, что она тут же с преувеличенной твердостью ответила ему:

– Нет, не приходилось.

– Жаль, – с небрежностью в голосе сказал Ваня и, поворачиваясь к Клавдии, поинтересовался у нее: – Там, мама, у тебя нет чего-нибудь такого поесть, чтобы не слишком долго ждать? Мы с Андреем Николаевичем еще и на ночь за Дон поедем.

Если бы не эта небрежность в голосе у Вани, резанувшая слух Насти, она наверняка не стала бы переспрашивать у него, в то время как Клавдия ринулась к коробу и к посудной полке, меча на стол кастрюли и тарелки.

– Почему же тебе жаль, Ваня?

Громыхая рукомойником, он полуобернул к ней голову, явно удивленный тем, что ей, совсем незнакомой женщине, вздумалось продолжить этот разговор, и, тщательно вытирая руки полотенцем, ответил:

– Потому что тогда я бы хоть с вами мог передать этому Будулаю то, что мне давно уже надо было ему сказать.

То ли эта небрежность в голосе, то ли еще что-то другое подсказывало Насте, что не надо бы ей дальше продолжать этот разговор. Все же она не могла удержаться:

– Но может быть, мне и доведется когда-нибудь повидать его.

Михаил, конечно, уже поджидал ее в степи на горе, высунув из кабины свой чуб, но теперь уже Настя не стала отказываться, когда Клавдия поставила и перед ней на стол тарелку с борщом. Теперь они все вчетвером сидели в комнате за столом: Настя – против Вани, а Клавдия – против этого второго, немолодого военного, приехавшего с Ваней на машине. Сев за стол, он тут же и склонился над своей тарелкой, поставленной перед ним Клавдией, в то время как Ваня, медленно помешивая в тарелке ложкой борщ, отвечал Насте:

– В таком случае вы не забудьте передать ему, что у нас здесь кое-кто еще помнит его цыганские сказки. И то, как он хвалился, что уже навсегда нахватался ноздрями этого кочевого ветра, и еще кое-что.

Нет, он, конечно, не только своими глазами так напоминал сейчас Насте того, о ком все это говорил, но и звуком своего голоса: как будто какой-то ком навсегда остановился у него в горле. И еще чем-то, особенно когда он этой презрительной улыбкой пытался подкрепить свои слова, но она не удавалась ему, и лицо его оставалось все таким же юношески добрым.

– Этого я ему не стану передавать, – сказала Настя.

Ложка остановилась в руке у Вани, он поднял от тарелки глаза:

– Почему?

– Потому что этот Будулай, – в тон ему сказала Настя, – никогда не хвалится и вообще не умеет рассказывать сказки.

При этом на Клавдию она избегала смотреть.

Не смотрела и Клавдия на нее, а смотрела на Ваню. Но он или не замечал устремленного на него взгляда матери, или же не хотел замечать. Последнее время стоило лишь нечаянно напомнить ему о том, о чем теперь напомнило ему появление у них в доме Насти, как его уже невозможно было остановить. Как будто бес вселялся в него. И не его надо было за это винить. Это, конечно, она, только она одна виновата во всем. И теперь она расплачивается за все это тем, что должна молча слушать из его уст эти жестокие слова, произносимые им с тем большей настойчивостью, чем настойчивее просил его замолчать умоляющий взгляд матери. И не было здесь Нюры, задержавшейся на птичнике, которая одна могла бы удержать его от этих слов.

– Вам, конечно, и как цыганке, и как его родственнице, положено его защищать, но и нам тут кое-что может быть известно о нем. Лично из меня, например, он даже пытался здесь в нашей кузне тоже кузнеца сделать.

Он говорил, а Настя смотрела на него через стол, не столько вслушиваясь в смысл его слов, сколько все больше сравнивая и поражаясь: одно лицо. Теперь уже и полковник, Ванин начальник, подняв от тарелки голову, с удивлением смотрел на него. От Дона, из открытых на хуторскую улицу окон, доносились голоса ребятишек, весело плескавшихся в воде у подножия братской могилы.

* * *

Если цыгане, окружавшие Будулая, все время, слушая его, молчали, ни разу не перебив, и только похоже было, что кнуты вдруг сразу оказались лишними у них в руках, они и вертели их перед глазами, рассматривая кожаные махры, и начинали постукивать ими по голенищам сапог, то их менее сдержанные подруги начали сморкаться уже с того самого места, когда Будулай стал рассказывать, как чужая русская женщина подобрала в кукурузе и дала грудь его внезапно осиротевшему сыну. А когда Будулай кончил, над оврагом взметнулся их плач. Плакали все, как одна, цыганки, и, потрясенные, немо молчали цыгане. Вдруг, озаренная догадкой, закричала Шелоро:

– Я эту женщину знаю… – От мотоцикла, на котором сидел Будулай, она метнулась к «Волге», подле которой стояла со своими адъютантами Тамила. – Я, Тамила, ее знаю, он правду рассказал…

Но тут один из телохранителей Тамилы заступил ей путь.

– Но-но! – угрожающе предупредил он, и кисточки черных усов вздыбились у него на губе.

Тогда Шелоро бросилась к Егору, напоминая ему:

– Егорушка, ты ее тоже должен помнить, это я от нее тогда мешок пшеницы принесла.

Егор поначалу безропотно согласился:

– Может, и от нее. – Но тут же ему почему-то захотелось доказать своим цыганам, что его мнение может и не зависеть от мнения его подруги жизни. – Но в глаза я ее не видел тогда. – И он шмыгнул кнутовищем за голенищем сапога.

Теперь уж и другой адъютант Тамилы, стоявший по правую руку от нее, презрительно пошевелил стрелками усов.

– Ты где-нибудь это в другом месте, Шелоро, поищи дурачков, чтоб они поверили тебе, а цыгане все эти сказки знают. – И, взглянув на Будулая, он повел в его сторону стрелочками усов. – Ему, рома, тоже ничего не стоит вас по дешевке купить. Это он отрабатывает свои ордена.

Но при этих словах ропот прокатился по оврагу, смывая женский плач, и рассыпался на злые выкрики:

– Нет, он правду рассказал!

– Мы эту могилку все видели!

– Ты его орденов своими руками не цапай!

Однако и этот многоголосый гомон удалось перекрыть своим криком Шелоро.

– Я эту Клавдию знаю, я знаю ее, – смеясь и плача, доказывала она, хватая за руки Тамилу. Та брезгливо отдергивала от нее свои руки. Вслед за Шелоро и все другие цыгане, отхлынув от мотоцикла Будулая, прихлынули к «Волге», наступая на адъютантов