Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Володя в самом начале своей сознательной жизни сделал выбор в пользу мистики. Он любил магию и эзотерику (Кастанеду, индусов, да мало ли кого), он рисовал свои флекс-сборники с загадочными орнаментами и загадочными текстами (потом флексы стал рисовать и Врубель), и все эти идеи – выставка, концерт, семинар – казались Котову слишком плоскими. По сути дела, он был поэт, который не писал стихов. Но вся его жизнь была бесконечным стихотворением. Он был выше всего этого копошения «проектов». И он говорил примерно такие вещи: неважно, что именно вы сделаете. Важно, что вы сделаете с самими собой. Как вы измените сами себя.

…Ну, собственно, так потом и получилось.

* * *

Жаль, что я уже не могу поговорить об этом моменте жизни Врубеля с самим Врубелем. У Котова, при всем моем уважении к нему, какой-то свой язык. Мне его все равно не понять. Морозов… Не хочу опять встречать эту его снисходительную усмешку по отношению к прошлому. К прошлым нашим делам и идеям. Он живет в густом, так сказать, потоке современности. Остается Фурман.

Фурман не подписал «договор». (Договор о создании «Фонда-86», идея которого родилась в итоге всех этих бесконечных бдений.)

Вообще, история «Фонда-86» – это крутой сценарий, – написал мне Фурман из Израиля. – На пике (перед «взрывом») трое… были близки к ярчайшему маниакалу, собирались подписать кровью договор об участии в «полете», а я отказался, и Морозов почему-то до сих пор вспоминает мне это предательство.

Ну, «полет» – это, конечно, из Кастанеды. Вряд ли они говорили о «макрокосме», «звездном небе над головой» или вообще о чем-то таком слишком философском, напившись сухого грузинского или болгарского вина (а водку никто из нас в те годы почти не пил). «Полет» Кастанеды – это был реальный полет одной отдельно взятой души над всем видимым миром. Над планетой. В шутку или всерьез, они собирались полететь втроем – Котов, Морозов и Врубель. Но не вышло.

Заканчивая тему о Раменках, я хочу сказать, что, конечно же, это был последний виток той «встречной тяги», попытки идти вместе, коллективного брожения, в котором действительно было много от коммуны, хотя никакой коммуной, формально говоря, это не являлось.

…Но примерно через полгода какие-то ребята с телевидения (чьи-то они там были знакомые) решили сделать сюжет для «молодежной редакции». В тот момент Врубель уже получил квартиру, и назначили собраться именно там, на Шебашевском: Морозовы и Врубели с детьми. «Записать программу».

Я дождался полночного эфира и включил телевизор.

За кадром журналист говорил что-то о молодых родителях, которые решили объединить усилия, жить вместе, «потому что так легче и интересней», вместе воспитывать детей и прочее. Стало уже как-то неприятно. А потом я увидел своих друзей, их семьи. Женщины молчали. Дети радостно ползали в экране, что-то демонстрировали. Съемки происходили в полумраке, лица у друзей были какие-то растерянные.

Захотелось выключить телевизор. Но я дождался следующего сюжета.

Участники «Фонда-86» потом пошли каждый своим путем: у Врубеля появилась квартирная галерея, Морозов начал выпускать неподцензурный журнал «Параграф» вполне политического свойства и через это познакомился с Павловским, Фурман к тому моменту уже писал свою «Книгу Фурмана», заканчивал первые рассказы из нее, Котов изучал человеческие сны и пытался формировать их у всех желающих, ну и так далее.

Но пишу я обо всем этом еще и потому, что в частной жизни Врубеля этот этап имел довольно драматические последствия.

…Вместо полета получилось что-то настолько другое, – продолжает Фурман, – что когда он (Морозов) приехал к нам на Саянскую и сообщил о романе со Светой, я не смог удержаться и от неожиданности расхохотался. Великий духовный проект вдруг лопнул, обернувшись «слишком человеческой» историей. Но зато мне не было стыдно, что я уперся и не подписал кровью их договор. Наверно, Моро помнит это как-то по-своему…

Морозов влюбился в Свету, Света в Морозова. Рухнули две семьи.

Ну и так далее.

Помню, как мы встретились с ним на Пушкинской, и Саша никак не мог понять, почему я такой хмурый, а когда понял, развел руками: «Старик, я ничего с этим не мог поделать!» – и попросил десятку взаймы. Или восемь рублей, я сейчас не помню.

Я сказал, что ничем ему помочь не могу.

До сих пор мне за это немного стыдно.

Там двое детей, тут трое… Для нас всех это было, конечно, каким-то шоком. Несколько раз после всего этого Врубель приходил к нам в Чертаново в ужасном просто состоянии. Почти рыдал.

Обвинять кого-то конкретно в этой ситуации было бы, наверное, глупо, даже пошло, но еще несколько лет после этого я с Сашей почти не общался.

…Есть такая фотография, снимала Наташа Морозова, там, в Раменках. Это как раз новоселье (или уже «открытие выставки»).

Мы все вместе – худая до прозрачности Ася (после родов), рядом я, смеющаяся Света смотрит на Морозова, он на нее, Котов со своими черными драгунскими усами, его жена Оля, ну и Фурманы, конечно…

Наша компания. 1986 год.

Фотография немного бледная, как будто что-то не так с проявителем, с выдержкой, в общем, с чем-то таким. Кажется, что люди, изображенные на ней, постепенно исчезают.

Но нет, они не исчезают. Они не исчезли.

Время мчалось стремительно, причем все быстрее и быстрее, даже я, сидя в своем «Вожатом», это смутно понимал.

Врубель позвал нас с Асей туда, на Шебашевский, где открывал свою квартирную галерею.

Это была его авторская выставка (потом были выставки и других художников, например Александра Джикии).

Шел, еще раз напомню, 1986 год. Начало перестройки.

Как говорится, «общество было полно надежд».

Я тоже начал постепенно склоняться к этой версии. Журнал «Огонек», гласность, все дела, свежий ветер, песня еще была у популярного исполнителя Олега Газманова: «Полем, полем, полем свежий ветер пролетел. Полем свежий ветер, я давно его хотел».

Или вот, скажем, «квартирная выставка». Мы приходим, и никакой КГБ уже нам не помешает. Никакая милиция не начнет ломиться в двери.

…При этом на входную дверь я все же время от времени с опаской поглядывал, попивая на кухне сухое вино.

Но то, что Врубель тогда показывал, с моей точки зрения, было просто приговором горбачевской перестройке (которая, справедливости ради, даже еще по-настоящему не началась).

Сюжеты картин я помню плохо, но общий тон был таким: Врубель нарисовал всяческих сказочных чудовищ, при этом в образе депутатов, чиновников, генералов, то есть советской элиты, которая дружно взяла под козырек и что есть мочи вопила с трибун: да, перестройка, да, гласность, демократизация, ура, ура, ура.

Это был именно тот момент, когда казалось, что все