Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

отличался не сугубо литературной направленностью, но колоссальным охватом общегуманитарных знаний и лучшей в стране профессурой. М. В. Алпатов, А. В. Арциховский, С. В. Бахрушин, Ю. В. Готье, Н. К. Гудзий, А. К. Дживелегов, И. К. Луппол, Л. Е. Пинский, М. М. Покровский, П. Ф. Преображенский, С. И. Соболевский, М. Н. Тихомиров, Д. Н. Ушаков — цвет списка, имена первой величины.

Однако ифлиец Давид Самойлов говорит о другом:

...Наиболее авторитетными преподавателями в ИФЛИ были вовсе не хрестоматийные корифеи, а молодые (немного за тридцать), связанные между собой узами дружбы и единомыслия.

Это были Владимир Романович Гриб, Верцман и Леонид Ефимович Пинский. Признанным их главой считался Михаил Лифшиц. Вероятно, к ним примыкали искусствоведы Колпинский и Недошивин. А многие сочувствовали или примыкали к ним.

Стиль ИФЛИ определялся, во-первых, академически поставленным обучением языкам и литературе, во-вторых, наличием молодой талантливой плеяды мыслящих педагогов.

В воспоминаниях выпускника-ифлийца литературоведа Н. И. Балашова читаем:

Профессора ИФЛИ с трудом понимали, почему мы не знаем латыни. Многие студенты только в институте начали её изучать. <...>

Чтобы как-то компенсировать уроны школьного образования, комсомольский комитет обратился к филологу-классику, члену корреспонденту Академии наук СССР с 1928 г. Сергею Ивановичу Соболевскому (1864—1963) с просьбой выбрать несколько древних изречений для укрепления боевого духа юношества. Педагог составил большой список и для понимания каждым комсомольцем греческих изречений дал латинский перевод. Даже тридцати пятилетние доценты, учившиеся ещё в гимназиях, не могли себе представить, что среди студентов-филологов могут быть люди, не владеющие иностранными языками. <...> На первой лекции филолог-медиевист[6] Д. Е. Михальчи оглушил нас библиографией на трёх-четырёх языках; любимец студентов всех факультетов А. И. Неусыхин, читавший на первом курсе историю Средних веков, более осторожно рекомендовал, кроме русских книг, отдельные книги на немецком, французском и английском языках. <...>

В серьёзном и по тем временам опасном плане возвращение ценностей проявилось, когда на студенческой демонстрации осенью — если память не изменяет — именно <в>1937 г. ифлийцы, шедшие в ближайшей к Мавзолею колонне, понесли на шестах не только красные макеты книг с надписями «Маркс», «Ленин», «Сталин», но и синие макеты: «Гельвеций», «Фейербах» и даже «Аристотель» и «Гегель». Первым это заметил с трибуны Молотов. Произошло какое-то замешательство и энергичное (нам не слышное) перешёптывание со Сталиным и Калининым, кончившееся на тот раз благополучно. Молотов громко сказал в микрофон: «Да здравствует советское студенчество, смело изучающее источники марксизма!» <...>

Сужался объём изучаемой западной классики, особенно эпохи Возрождения, Просвещения и XIX в., по поводу которой имелись недвусмысленные высказывания классиков марксизма.

Некоторые великие писатели попадали в светлое поле: значительны были достижения в исследовании и переводах Стендаля, а Лопе де Вега и испанские комедиографы Золотого века продолжали неслыханное за пределами своей родины победное шествие по советской сцене...»

Ифлиец Паша Коган фантазировал:

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза.

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса.

Пьём за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют.

Вьётся по ветру весёлый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

(«Бригантина»)

Грянула маленькая финская война[7]. На эту войну ушли ифлийцы — поэты Коля Отрада, Арон Копштейн и критик Миша Молочко, увлёкший за собой Серёжу Наровчатова. Последний ещё недавно прославился своим путешествием по Крыму: зайдя к вдове Александра Грина в Старом Крыму, босяк был одарён потрёпанными башмаками покойного романтика, в которых продолжил путь, ночуя на голом черноморском берегу.

Происходила запись в добровольцы на финскую войну. Слуцкий дошёл до добровольческого батальона — и повернул назад.

В дружбах происходили перемены, среда Слуцкого выявила свою неоднородность и неединомыслие. Ифлийка Елена Ржевская, в будущем вдова Павла Когана, фронтовичка:

Павел Коган идти на финскую войну не вызывался. Он говорил Вике Мальт, что «эта война несправедливая и развязана не маленькой Финляндией, как об этом писалось в газетах, а нами — страной-колоссом и имеет привкус аннексии, а кроме того, просматривается в ней корыстный замысел проверки собственных сил». Спустя годы В. Мальт, вспоминая тот давний разговор, пишет, что смогла оценить «самостоятельность его мысли, а главное, меру его доверия ко мне, его смелую открытость». За такие суждения можно было жестоко поплатиться.

Копштейн, Отрада и Молочко погибли в снегах той невеликой войны. Наровчатов вернулся непохожим на себя, принёс глухой запой, его не узнавали. Синеглазый красавец немного пришёл в себя лишь к началу Великой Отечественной и ушёл — теперь на пару с Мишей Лукониным — на фронт.

Когда-то — в семидесятых годах — на сцене Большого зала ЦДЛ[8] Михаил Луконин рассказывал, что он, уезжая на войну, успел на подножке вагона поймать слетевшую с него шапку, иначе мог бы и не вернуться с войны по народной примете: потеряешь шапку — голову потеряешь.

Сергей Наровчатов:

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожжённых сел, казнённых городов,

По горестной, по русской, по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

— Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

(«В те годы», 1941)

Интересная просматривается — как говорили во времена Николая Алексеевича Некрасова — тенденция: определённо русский, ориентированный на историю патриотизм. Это — в головах тех молодых людей, что проходили обучение в вузе чуть ли не космополитическом. Коган погиб двадцатитрёхлетним на войне, под Новороссийском (1942), его стилистический оппонент Твардовский, тоже ифлиец, выжил и написал лучшую поэму военной эпохи — «Василий Тёркин». А в студенческие годы он был уже автором поэмы «Страна Муравия», орденоносцем (получил орден Ленина в 1939-м) и отвечал на выпускном экзамене на билет с вопросом о собственной поэме «Страна Муравия». Если это и легенда, то весьма близкая к той реальности.

В конце тридцатых были пирушки, веселье нищих, студенческие ночные сборища.

Известен позднейший куплет некой песенки Николая Глазкова, обидевший её героя:

От Эльбы до Саратова,

От Волги до Курил

Серёжу Наровчатова

Никто не перепил.

Богатырь Глазков и сам был из дружины добрых молодцев русского разгула, да и Твардовский был там не последним, Самойлов тоже, но сейчас у нас