Сиреневая драма, или Комната смеха - Евгений Юрьевич Угрюмов

1Книга Песни Песней Соломона.

23

Шептались шизонепепетки многонадрезные, шептал хвощ полевой…

пустырник шептал: «Шу-шу-шу, ши-ши-ши»…спорыш что-то шептал тоже.

Были недовольны.

– Чем ты недоволен, выживший из ума сутяжник? Тем, что не досталось

тебе! Что ты дрожишь слезливым веком? Что тебя не устраивает в этом

отчаянном трении? Или это некрасиво?

– Ах! красота у каждого своя.

«Особую трогательность картине придаёт главный персонаж –

бездыханный, но чертовски умный… лицезреть который, можно лишь в

качестве голограммы в виде милой девочки с ангельским голосочком…

Отвязного драйва в кровавое действо добавляет музыка в стиле кислотных

дискотек, под которую так и тянет поколбаситься»1.

Мне кажется, что надо писать пок албаситься. Тогда слово происходит не от

колбасы, а непонятно от чего и, таким образом, обретает невероятное

количество значений, вселенскую полноту, и выглядит уже не какой-то бледной

аллегорией, а настоящим символом.

Да.

Время постояло-постояло и пошло. Старину Время не проведёшь ведь!

Здесь должно следовать большое авторское отступление: размышление о

том, как быстротечна любовь, как скоропостижно отцветают лепестки счастья,

опадая, низвергаясь и увлекая за собой все нежные чувства; о том, как любовь,

будто фиалковая Кора, богиня живых, становится богиней мёртвых, безутешной

Персефоной, которая всегда тоскует по живым. Отступление можно было бы

сделать отдельной сценой и назвать: «О мёртвой любви» или «О

быстропроходящей живой и мёртвой любви»– есть же сказка «О живой и

мёртвой воде».

Чья-то властная рука перевернула песочную воронку, и снова потёк песок

жизни… один и тот же песок: туда, сюда.

The odour from the Flower is gone

Which like thy kisses breathed on me;

The colour from the flower is flown

Which glowed of thee and only thee!

Аромат цветка отзвенел,

Как твои поцелуи растаял.

Цвет иссяк, облетел, отшумел

И следа от себя…от тебя не оставил!2

1Беликова Елена, «Виртуальный ужас в ритме рейва», заметка по поводу фильма «Обитель зла», режиссёр и

сценарист: Пол Андерсон.

2Перси Биши Шелли, «на увядшую фиалку», (пер. автора).

24

Цвет иссяк, облетел, отшумел

И следа от себя… тебя не оставил!

Песочные часы перевернула властная рука, и время потекло снова (и вот

тут-то я чуть расслаблюсь, если, конечно, расслаблением можно назвать

философские мысли, высказываемые автором на страницах его же собственного

произведения… как сказано: «…позвольте мне пофилософствовать немного.

Это – право, повсеместно признанное за рассказчиками историй, и я должен

воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы не нарушать заведённый

порядок»1).

В бесконечном времени и пространстве Солнечного Бога мелькают краткие,

как миги: утро, день, вечер, ночь жизни.

Божество, разящее звонкими стрелами героев и оборотней, своевольно

распоряжающееся днями человеческой жизни, само поглядывает вверх,

прикрываясь щитом от палящих лучей Феба…

…а Феба подвесила к небу за нитку неотвратимая Ананке.

Есть время без берегов, без начала, вечное время, и есть «время долгого

господства»; есть время краткого бытия; есть Бог ныне существующий, который

всегда существовал и всегда будет существовать, и Ариман – истощающий себя

в небытии.

А вот построение самое злое: В умственном выверте, парадигме, является

образ человека, над которым нет ни Ормузда, ни Ананке, ни Солнечного Бога

Ра, ни Спасителя, ни Разрушителя храмов, ни Милостивого и Милосердного, ни

какого-либо другого бога: японского, китайского, яванского или славянского -

человек сам протягивает руку и, своей же рукой, приводит в движение песок

песочных часов. Один и тот же песок – туда-сюда, который уже было, о благо!

перестал течь, уже перестал, а ты его снова… своей же рукой. Или часы,

механические, которые уже перестали, было, оттикивать, а ты их своей же

рукой снова… заводишь. Бедняга человек; он вынужден это делать, бедняга

исполняет самого себя, как сирены, которые исполняли своё назначение и пели,

пока их не провёл Одиссей (где найти такого Одиссея?), как эриннии, которые

оставались эринниями лишь до тех пор, пока Орест (где отыскать Ореста?) не

избежал их безумия и мстительной злобы. Человек не может остановиться. Не

может остановить миг. Остановить мгновение. Прекрасного мгновения

остановить не может… да и непрекрасного тоже, не может остановить. Он

может только безнадёжно захотеть его остановить. И дело как раз в этом, всё

дело как раз и заключается в неисполнимости желании… не всем же в этом

песочном струении попадается под руку Мефистофель, хотя в нашей

предпосылке любой чёрт, также исключён, как любой бог.

1Жоржи Амаду.

25

Когда отшумел в насыщенных членах праздник первой любви, пришла

вторая – пришла вторая, совсем не похожая на первую.

Некое неравенство – она была из благородного рода Нарцисса и над

зеркальной водой любовалась только собой и не видела Лепушка, совсем как

наш кассир Эраст не замечал нашу внучку Лизу. Лепушок долгими глазами,

будто он был нимфа Эхо, глядел на неё, ходил у неё под окошками… некое

неравенство только разогревало и сделало увлекательными любовные игры.

Лепушок смотрел долгими глазами; она – долгие глаза долго не поднимала на

него; Лепушок пытался попасться на глаза; она не замечала его пытающихся

глаз; Лепушок отводил глаза, опускал глаза, вперял глаза и наконец замечал, что

её глаза, всё чаще облекаясь голубиной1 поволокой, падали ниц в знак некоего

признания настойчивого притязания. Так некое неравенство переходило в некое

равенство. Лепушок делал всё, чтоб добиться её любви, и не потому, что это

была его злая воля – это был рок, злой рок сиреневых ароматов. Лепушок

сочинял стихи, играл на флейте, пел арии, ариетки…

Если б милые девицы,

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках, -

Я желал бы быть сучочком…2

…и arioso3 исполнял; читал драматические монологи, проделывал

акробатические номера, цирковые фокусы. Ходил по канату, вольтижировал на

лошадях, исполнял упражнения на брусьях, кольцах и канате, занимался

скалолазанием и воздухоплаваньем… да что там говорить… лепушок был готов

на всё, и готовность была вознаграждена.

Убежище, нежная игра, ласковый, будто тёплый летний дождик; ласкает он

её, струится по чешуйчатым ажурным извивам, влечёт в пропасть желания. И

сама уже припадает листьями, прижимается стеблями, и в лилово-красных

лепестках отворяются сокровища, эпитетов которым ещё не подобрал ни один

в мире поэт, ни один бог, потому что и у богов при этом замирало на устах

амврозийное дыхание, и они не могли выдавить из себя и слова.

«Вот мои листья – мни их! Мои побеги – гни их! Моё сокровище – разнеси

его в щепки, умыкни его!»

Когда отшумел в насыщенных членах праздник второй любви, пришла