Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

Ознакомительный фрагментв которой были слова – чей по Волге стон раздается в острогах, на полях и в степи… Волга, Волга, весной многоводна ты уже не так. Затопляешь луга, как великою скорбью народной переполнилась наша земля…

Еще не сошел снег с полей, а крестьяне уже выехали на обработку своих узких полосок земли. Каждый старался поскорее кончить весенний сев и пораньше уйти на заработки в город. Мы всей семьей, после того как угнали и посадили отца и брата в тюрьму, порешили с матерью, что пахать и засевать землю весной 1906 года буду я. Пахать сохой я кое-как умел, а сеять, я считал, хитрость небольшая. Но, как я убедился вскоре на практике, для того чтобы хорошо сеять, нужны знания и сила. Если же их нет, то после посева остается много незасеянных мест. Так оно и получилось. Когда появились всходы, мы обнаружили с матерью много пустых мест… Так называемых обсевов.

На весеннюю пахоту я выехал вместе со своими односельчанами. Пробороздив 12-саженную по ширине полосу на несколько полосок, я начал сеять овес. Первую полоску я засевал очень долго. Было как-то неудобно сеять. Я бросал горсти семян то под правую, то под левую ногу.

Старый опытный мужик – Чурбашкин Сергей, работавший недалеко от меня, заметил это. Он подошел ко мне и научил меня, как нужно рассевать семена. Он сказал: брать семена в горсть нужно сжимая их в руке, а затем под каждую левую поступь ноги бросать семена. Он сам показал мне это, а затем я в его присутствии повторил урок.

Весенняя работа в поле кое-как была завершена, но это не облегчило горя матери. Мать часто по ночам плакала, скрывая это от нас.

Весну и лето 1906 года шатрашанские крестьяне пережили в исключительно тяжелых условиях. Судьба сорока человек из села, посаженных в тюрьму, не давала мужикам покоя, часто втихомолку вспоминали о происшедшем восстании, и все село жалело заключенных.

Невзирая на нищету и оставшихся сирот, чиновники безжалостно взимали недоимки. За недоимки у крестьян отбирали последнюю коровенку, домашнюю утварь и за бесценок продавали все это на базаре.

Слезы матери, тюремное заключение отца и брата вызывали во мне не столько чувство жалости, сколько желание уйти в город и там на заводе или фабрике заглушить свое горе, услышать правду и научиться бороться с угнетателями.

Мать не хотела, чтобы я уходил. Она часто говорила мне: куда ты пойдешь, дитя мое; во-первых, ты молод, во-вторых, ты еще не знаешь никакого ремесла. Долго по вечерам я думал над словами, сказанными мне матерью, но все же решил уйти «в чужие люди». Я доказывал матери, что на заводы в город идут работать не только люди, знающие ту или иную специальность, но и те, которые хотят получить специальность на производстве.

Добрая моя мать, как все матери, не стала меня удерживать, она благословила меня и только сказала:

– Ну, сынок, добрый тебе путь, смотри за собой и помни, не забывай, что у тебя есть отец, который сидит в тюрьме, страдает за народ, у тебя есть мать, которая любит тебя. Береги себя.

Я чуть было не заплакал, и только скорбь матери, которую мог усилить мой плач, удержала меня…

Итак, в конце мая я ушел из родительского крова по направлению к суконной фабрике Протопопова, которая находилась в сорока километрах от нашего села. Первый раз один шел я по незнакомой дороге. С котомкой за плечами не раз я спрашивал встречавшихся прохожих или проезжих, как пройти до фабрики. Не раз обдумывал я вновь свое решение. Утомленный, к вечеру я добрался до фабричного поселка Казмино, где была расположена суконная фабрика Протопопова.

В конторе фабрики, где производился наем и расчет рабочих, уже собралось до десяти человек. Из всех нас взяли на работу только пятерых, остальным, в том числе и мне, было отказано. Нам сказали, что для нас нет на фабрике подходящей работы.

Я вышел из конторы, как оглушенный ударом молотка по голове, не зная, что делать и куда дальше идти мне на работу. И еще больше сжималось мое сердце при мысли, что мне придется вернуться!

Уже вечерело. Я шел по фабричному поселку, усталый, разбитый, думая уже не о том, куда пойти дальше искать работу. Передо мной встала новая дума – где ночевать.

Для жителей фабричного поселка, видимо, было неудивительно видеть каждый день новых людей, приходивших наниматься на работу. Неудивительными были для них и вопросы: дяденьки или тетеньки, где бы здесь у вас переночевать-то? Они охотно отвечали – вон там, на окраине села есть избенка, в ней живет одна старушка, она пускает на ночлег. Так было и со мной, мне показали эту избенку, я нашел ее без труда и переночевал без всяких приключений. Утром, поблагодарив хозяйку и заплатив ей за ночлег 5 копеек, я вышел за село.

Что делать, куда идти работать? – спрашивал я сам себя. И здесь же вспоминал мать…

От окраины поселка шла дорога на большое село Тагай и далее к имению помещика Фирсова. Не задумавшись, пошагал я по этой дороге. В село Тагай пришел в двенадцать часов. Это село было зажиточное. На завалинках, на бревнах около хат сидели по-праздничному разодетые крестьяне и крестьянки. Они грызли семечки и оживленно говорили о весенних всходах, определяя будущий урожай.

День был воскресный. Я подошел к одной группе крестьян спросить – далеко ли от села до имения помещика Фирсова и как туда попасть. Мне вежливо ответили на мой вопрос и рассказали, каким путем ближе пройти. Одновременно меня спросили, откуда я, куда и зачем иду. Один крестьянин предложил мне остаться у него работать. Он повел меня к себе в дом, который выглядел не весьма богато, и предложил пообедать с ним. Я не противился, так как голод давал о себе знать. Без стеснения и очень быстро я поел, что, видимо, понравилось хозяину. Он рассуждал так – кто быстро ест, тот быстро и хорошо работает.

После обеда хозяин предложил мне:

– Ну что, оставайтесь у меня работать до Покрова. Жалованьем не обижу – двадцать целковых деньгами и валенки в придачу.

Нужно признать, что батрачить мне у тагайского мужика не хотелось. Но не хотелось и обидеть его после того, как он накормил меня довольно сытными щами.

– Цена подходящая, но я еще должен подумать. Возможно, останусь работать у вас, – сказал я ему на прощание.

Крестьянин, видимо, не так уж и нуждался в моей рабочей силе.