Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

Ознакомительный фрагмент(возможно, оно в какой-то мере и делает его «чужим», отрывает от прошлого и не дает прижиться в Москве, это особый искус, с которым также необходимо бороться): «После школы я рванул в Новосибирск (ближайший к нам миллионный город с метро), провалился на экзаменах в универ, поехал дальше – в Питер, маленько поучился на штукатура, а потом загремел в армию. Отслужив, измотанный, уставший, вернулся домой. Через три года предпринял новую попытку вырваться: послал свои рассказы в Литературный институт, прошел творческий конкурс и поступил. Теперь, получив диплом, перебрался в аспирантуру; говорят, затем оставят в институте преподавать… За семь московских лет я написал несколько повестей, довольно много рассказов; состоялись публикации в журналах, вышло три книги, я побывал на Днях русской литературы в Берлине, работаю редактором в крупном издательстве. В общем, стал более-менее известным, материально обеспеченным. Времена ожидания родительских переводов в триста – пятьсот рублей, посланных через проводницу сумок с картошкой и крепкосоленым (все-таки трое суток езды) салом превратились в воспоминания о студенческом прошлом…»

Сам Роман в шутку высказывается о себе, как о графомане. Он вовсе не шутит: пишет он всегда. Это многописание пошло с детства. Как всё это началось? Тут лучше дать слово ему самому, тем более что в интервью Захару Прилепину, которое потом вошло в сборник «Именины сердца», он подробно и обстоятельно ответил на этот вопрос. Оказывается, всё началось со Стивенсона и Вальтера Скотта, но самый главный толчок – повесть «Деньги для Марии» Валентина Распутина (ее отзвуки есть и в рассказе «Чужой»). Кстати, в повести «Вперед и вверх на севших батарейках» в качестве любимых книг помимо сборника Распутина, он называет шеститомник Леонида Андреева, «Тропик Рака» Генри Миллера, «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова, «Тихий Дон» Михаила Шолохова и «Житие» Аввакума.

«Мечтать – не особо мечтал, но писать начал в детстве. Сначала подражая своим любимым Стивенсону, Жюлю Верну, Вальтеру Скотту. Постоянно сочинял в голове всякие приключения, совершал путешествия. О современном читать не любил – видел, что в книжках всё не так, как на самом деле. Сам пытался писать то, что видел, но не получалось. Открыть настоящую литературу мне помог отец – однажды, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, он прочитал вслух “Деньги для Марии” Распутина. И тогда я понял, что о современной жизни можно писать по правде… Году в 86-м отправил один из своих рассказов в радиопередачу “Пионерская зорька”. Рассказ был о том, что пионеры вешают в школьном коридоре плакат, что-то вроде: “Все на борьбу с кличками!”, – а сами, включая учительницу, называют друг друга по кличкам. Рассказ подредактировали, учительницу сделали полностью положительной и передали по радио. Даже гонорар прислали солидный – рублей двадцать пять. Но охоту еще куда-то что-то посылать этой переделкой отбили надолго.

Писал я много, в основном вместо выполнения домашних заданий – сидел тихо за столом, и родители были спокойны, думали, что делаю биологию или химию… Писал про дворовых ребят, про школу, про старушек. Были и рассказы, и огромные повести… Долго выбирал, как называть героя, когда повествование велось от первого лица, и решил назвать его своим именем. Называть “Сережа” или “Андрюша” и писать при этом “я” казалось совершенно лживым… От писанины не отвлекла даже армия. Однажды у меня под матрасом офицеры нашли тетрадку с первоначальным вариантом повести “Сутки” (она вошла потом в мою первую книжку, недавно переведена на английский), долго ругались, но в итоге тетрадку вернули, велели спрятать подальше.

Приехав домой, я долго переписывал свои полудетские вещи, но ничего не нравилось, я понял, что увязаю в этих бесплодных попытках улучшить изначально слабое, к тому же это понимание совпало с переездом. И я почти всё уничтожил, начал с чистого листа, как говорится. Начал с очень коротких рассказов-зарисовок, осенью 1995 года стал носить их по минусинским и абаканским газетам, неожиданно для меня их принимали и печатали, платили пачки двухсоток, пятисоток, которых хватало обмыть публикацию… Вот так началась моя писательская жизнь», – рассказал Сенчин Прилепину (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/roman-senchin-esli-slushat-pisatelei-vse-razvalitsya.html).

Герой повести «Минус», вспоминая о своем подростковом периоде, говорит, что его не «тянуло на улицу» и вместо этого: «читал книги, дурацкие, лживые книги. Этих Жюль Вернов, Вальтер Скоттов, Майн Ридов. Я, обомлев, смотрел “Клуб путешествий”, собирал журналы “Вокруг света”. А в реальной жизни не умел драться и был для дворовых ребят “чмырем, ссыкуном”. В 16 лет попытался себя изменить: попробовал подраться, привлечь к себе внимание девушки. Но в драке был бит, а симпатичная девушка посмотрела на меня, как на заговорившую обезьяну».

Был период, когда герой «Минуса» серьезно относился к жизни, но после понял, что «это просто поток бессмысленных дней, и барахтайся, не барахтайся, а в итоге будет одно…» Идет только смена масок, которой люди прикрывают это знание, пытаются придать своей жизни майнридовскую интригу.

Маски – страховка от реальности, в которой, по мнению одного из эпизодических героев «Минуса» Решетова, невозможно жить: «Лучше сумасшедшим быть на все четыре головы, чем абсолютно, постоянно трезвым…». Человек всегда пытается спрятаться от реальности, занимается собственным мифотворчеством, не замечает очевидное или, как в юности, уходит в миры Жюль Вернов, Вальтер Скоттов. Сенчин же, отдавая себе отчет в этом, проговаривает это через героя-двойника, отстраняется от подобного искушения бегства, мимикрии и, наоборот, погружается в эту реальность. Впрочем, до него это делал и Валентин Распутин.

Упомянутая уже Валерия Пустовая в одной из статей назвала Сенчина «пастухом поколения» («Теория малых книг», Новый мир, № 8, 2015, http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2015_8/Content/Publication6_4641/Default.aspx). На самом деле никаким пастухом кого-либо Сенчин вовсе не является (это больше по части Прилепина, который, так или иначе, собирает, объединяет вокруг себя людей). Роман – предельно последователен. Он идет своей узкой пастушьей тропой, становясь Дон-Кихотом наоборот, срывает любые маски иллюзий, в которые прячется, камуфлируется реальность. Схожий подход демонстрирует в своей прозе и публицистике Герман Садулаев.

«У меня часто возникает желание как-нибудь разрушить этот мирок, этот обман», сбить «ход фанерной игры», – пишет Роман в повести «Минус». Ее герой, будучи работником сцены провинциального театра, размышляет о придуманном двухчасовом действе, которое развертывается на сцене. Актеры этим живут, в это вживляются, пытаются заразить своей игрой зрителей, чтобы поддержать, распространить обман разворачивающегося сценического действа. А дальше, за пределами этих двух часов, – реальность. Она и есть узкая тропа Сенчина, по которой он настойчиво карабкается вперед и вверх. Его задача состоит в том, чтобы выбраться из личной норы, ведь каждый норовит стать декоратором и заретушировать реальность, подверстать ее видимость под себя.

Людям, как зрителям в театре, преподносят лишь «аппетитное блюдо на праздничном столе». Их будто бы не должно интересовать