Тот самый сантехник 9 - Степан Александрович Мазур

деревне даже начали называть его, тогда как сейчас модно говорить «чайлд фри», и на продолжение рода Сидоренок уже не рассчитывали. Но тут появился я, чисто из вредности и вопреки прогнозам. Об этом каждый знает, да не каждый слышал о том, что я… седьмой сын!

Все Сидоренки вдруг округлили глаза. Боря и сам рот приоткрыл. Никто вроде роднёй больше не представлялся.

— Макар Берёзович прожил долгую и насыщенную жизнь, родившись ещё в конце девятнадцатого «парового» века в Сербии, а уйдя в мир иной в начале двадцать первого «цифрового» в Российской Федерации. — Он пережил последнего царя и всех генеральных секретарей и даже некоторых президентов умудрился, чтоб их черти драли. Но настало время рассказать поподробнее как оно на самом деле было, — продолжил дед. — Я и сам не знал до семидесяти, а там как-то почки у него к столетию прихватило, помирать собрался, там мне все секреты и выдал. А когда в баню сходил и отпустило, просил не говорить. Но сейчас — можно.

За столом понимающе заулыбались, кто-то хохотнул даже.

— Так вот, первого сына прадед завёл ещё при коронации Николая Второго. Сидоренки тогда по Дунаю жили на границе с Румынией, покуда отец его не умер — Берёза Измаилович. Да родился мой первый брат недоношенным. Ну батя и подался с Сербии в Австро-Венгрию на заработки, да в Румынию наведывался, где второй сын аккурат к началу Русско-Японской войны зачат был, но сгорел от холеры. Половодье на Дуная было в тот год, скотомогильники размыло, а воду из реки прямо брали. Как у нас часто бывает, в одном районе дожди, в другом — засуха. Всё вокруг пересохло. Только река и осталась. Те, кто постарше был, выжили, конечно. И не то ещё пили вместе с палочкой Коха, да горилкой разбавляли и самогоном мешали. Им и выжили. А вот дети страдали. Для них вина нет разбавлять. Какое вино, когда даже на хлеб не всегда хватало? А младенцам меньше всего повезло. Молока у матерей нет, воду только и пили. Ну да мир брату моему, на том свете свидимся, — вздохнул Василий Макарович и все уже подумали, что отхлебнёт, но он не шелохнулся.

Боря переглянулся со Стасяном. Дед стоял по-прежнему прямо, выпрямим спину и расправив мощные плечи, которых таковыми делали совсем не плечики пиджака:

— Так вот, третий брат дожил до юных годков. Макар Берёзович тогда в Польшу перебрался, под Краков, — продолжил дед. — Но, когда немец бестолковый на нас пошёл в Первую Мировую, да деревни жечь начал, под руку фрицу и сын попался. Он там то ли молоко разлил, то ли яйцо у курицы умыкнул с голодухи у офицеров. Никто не стал разбираться. Не пощадил юнца и в расход пустили. Пули, правда, пожалели, штыками закололи. Так батя того немца в ночи поймал и на ближайшей берёзе подвесил, а опосля в партизаны ушёл, где со связной четвёртого брата завёл, пока по ночам фрицев душили по всему Восточному фронту, пока другие солдаты в окопах Траншейная стопу от холодов и сырости ловили. Бате даже в наградной крест тогда дали. Георгиевский Крест, который. За успешные дела в тылу противника. Но не всё коту — масленица. Недоедали в то время многие, голодные годы были. Всё на фронт, а тут и немец отбирает последнее через своих прислужников. Хоть к батьке Махно на Гуляй Поле подавайся. «Зелёные» вскоре разгулялись так, что и белых, и красных били. Ну вы поняли, куда батя следом перебрался. Под Гуляй Поле, на Днепру уже Временное правительство встречал. Да от истощения прогорел братец мой. А батя плюнул на всё и подался на Дон, подальше от немчуры, поляков и махновцев. Но от судьбы не уйдёшь.

Дед даже едва не махнул, но удержался. И продолжил:

— А на Дону в те годы уже казачки озоруют. И резня идёт. Люди русские про немца и поляка забыли, на белых и красных поделились. Брат брата режет, отец сына побивает, словно и не жили никогда рядом. Батя сначала сам шашку взял, махать умеет, к коню приучен. Чем не казак, хоть и не по роду? Вон и крест висит наградной на груди. Да когда увидел, как те крестьян плетьми до костей запарывают за малую провинность казачки-то, тут же с крестьянами восстание и поднял, а крест в поле бросил. Да только и сезона не прошло, как после наблюдал уже, как казачкам те же крестьяне с петлицами и в будёновках погоны к плечам гвоздями прибивают. И морщился. Спрашивал всё комдива с усами — разве такова воля народа? А тот в ответ только матерился и показывал на горло. Вот где у него народ уже тот. И воли разные. Будь его воля, он бы хоть всех вокруг перестрелял и заново землю Бога попросил засеять. Но нельзя. Нет больше ни царя, ни бога, а Отечество кровоточит и раны его глубоки.

Все за столом слушали молча витиеватый рассказ. Даже старики не переспрашивали. По лицу видно — не время.

А Василий Макарович только кружку понюхал, сам поморщился и продолжил:

— Но вот прошла гражданская, утихли бои и сражения, примирился Дон. Ждал земли батя обещанной, пятого брата моего завёл на обещаниях тех. Он же на головном уборе революционный военный знак носил — красную звезду, с изображением на ней молота и плуга. Да как с РККА в крестьяне подался, получил лишь возможность за трудодни батрачить в колхозе. А сын его от бешенства слёг. Не до медицины стране погоревшей было: ни врачей по станицам, ни сывороток. Откуда вести? Железнодорожные станции простаивают, железнодорожные пути подорваны, сортиры по стране и те — пропали. В общем, плюнул на всё батя, бросил станицу и в Сибирь подался, бабу какую-то очередную у казачков-недобитков прихватив. За тех крепко взялись. Решил, что с ним ей лучше будет. Вот так вдвоём пешком, да без документов тысячи вёрст и отмотали. Много по пути пережили. И бандитов с большой дороги, и чиновничьей произвол, и продразвёрстки видели и НЭПа хлебнули. Баба, не будь дурой, ещё на первой переправе померла. А батя всё шёл и шёл, упрямый был. А в пути сорок сороков профессий через его руки прошли. Всем занимался от рыбалки и охоты до крестьянства и ремесленничества. Всё умел делать сам, и по кузне первый, и по дереву не последний, только дайте землю, уж он зажил бы. Дайте