Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

В этих рассуждениях и диагнозах – повод для серьезных размышлений отнюдь не только о прошлом, но и о будущем. Мы и сегодня охвачены параличом воли, мы и сегодня не находим в себе сил выметать грязь, и в итоге грязь заполняет наш дом, а новый хам выживает нас, беспощадно действуя, а не резонерствуя и не дремля в прекраснодушных мечтах.

Великий спектакль БДТ «Три сестры» не был снят на пленку, и представление о нем мы можем иметь лишь благодаря документальному фильму о его репетициях. А вот следующей чеховской постановке в этом смысле повезло больше: «Дядя Ваня», премьера которого состоялась в 1982 году, обрел и телеверсию. Этот спектакль снова отмечен яркой работой исполнившего главную роль Олега Басилашвили, а также – Кирилла Лаврова (Астров), Евгения Лебедева (Серебряков), Николая Трофимова (Вафля)… Елену Андреевну сыграла Лариса Малеванная. Актриса считала, что не годится для этой роли, и даже хотела отказаться от нее, так как по ходу пьесы все говорят, что ее героиня красавица. С этим она пришла к Товстоногову. Мастер сомнения рассеял:

– А кто, собственно, считает ее красавицей? Два сельских дурака. Ступайте и играйте спокойно.

Товстоногов видел в «Дяде Ване» «не драму, а абсурд», и неявный абсурдизм решенной в целом в неярких, пастельных тонах постановки внес в прочтение пьесы ту ноту, которая позволила критикам говорить о неброском новаторстве этого спектакля. Финал его оставлял чувство совершенной безнадежности, причем безнадежности, не имеющей действительного, непоправимого повода. Нет зримой трагедии. Есть опять-таки люди, честные и хорошие, но совершенно не умеющие жить и не умеющие ценить жизнь, и упивающиеся своей надуманной несчастливостью, и тонущие в ней без остатка. Для них этот дар Творца точно тяжкое бремя, которое просто надо нести. Мучиться. Но мишенью, виновником избирается ими Серебряков, а не расстроенность собственных душ, не ведающих радости от того многого, что даровал им Создатель. И прав был Товстоногов, указывавший в беседе со своими учениками, что мишень была выбрана ошибочно, враг дяде Ване и другим совсем не Серебряков…

Примечательно, что тему «паралича воли» Георгий Александрович впоследствии вывел и в спектакле «Волки и овцы». Согласно трактовке режиссера, эта пьеса не столько о злодеях, рвущихся к своей корысти, а о том, как успех их становится возможен ввиду бесхребетности Купавиной и Лыняева, из-за равнодушного попустительства которых торжествует «беркутовщина». Тема попустительства стала сквозной линией пьесы Островского в версии Товстоногова. Литературовед Борис Бурсов весьма точно назовет это попустительство «не столько даже лицемерием, сколько почти животной приспособляемостью этих людей».

Лыняева в спектакле играл Олег Басилашвили, который приводит в своих воспоминаниях весьма важную трактовку режиссера этого образа:

«Я много раз видел в Малом театре эту пьесу с Садовским, Светловидовым. В этом же ключе я и делал своего Лыняева: ленивый помещик, существо, живущее позевывая. Георгий Александрович мне говорит: “Вы очень мило это делаете, но, мне кажется, неверно. Вы читали книги об Эркюле Пуаро? Этот французский сыщик – колобок, но с такой энергией, такого огненного темперамента, что вокруг земля трясется. Тема нашего спектакля – попустительство. Лыняев завелся на то, чтобы поймать преступную группу, которая подделывала бумаги. Он завелся не потому, что ему надо навести в России законодательный порядок, а потому что ему безумно интересно поймать преступника. А поскольку задача достаточно примитивная – получить удовольствие от детектива, – то он бросает все, как только устает. Он должен ворваться на сцену, он уже близок к тому, чтобы схватить этого человека, преступника. Почему он спит потом на сцене? Потому что всю свою энергию отдал этой охоте. Едва встречается препятствие, он машет рукой – а, ладно, лучше поспать. И на этом попадается. На этом попадаемся все мы, попустители, в силу того, что в России живем. Тут же его и сожрали. Умных, хороших, добрых людей хапают, как овец”.

Мысль, которую он мне тогда изложил, засела во мне, и это сыграло гигантскую роль в моей жизни. Я стал соизмерять свою жизнь и жизнь окружающих меня людей с тем, что он говорил. И понял, что все плохое, что происходило, происходит и будет происходить у нас в стране, возможно только благодаря попустительству беззаконию, безнравственности, поскольку все мы понимаем, что бороться с этим почти безнадежно. В результате – отдаем страну на откуп ворам и мошенникам».

«Умных, хороших, добрых людей хапают, как овец». Или как беднягу Тамерлана, того пса Аполлона Мурзавецкого, о котором дворецкий зло отзывается: «Окромя что по курятникам яйца таскать, он другой науки не знает… Вот, Бог даст, осень придет, так его беспременно за его глупость волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой зовем». В финале постановки Мурзавецкий (Геннадий Богачев) появлялся на сцене в слезах с криком: «Средь бела дня… Тамерлана волки съели!..» И зал отвечал на это дружным хохотом и аплодисментами. Хотя, в сущности, хохот сей был напрасен, ибо многие зрители и сами принадлежали к породе «тамерланов», что показали приближающиеся времена «рынка».

К произведениям Чехова Георгий Александрович более не обращался, хотя до смерти мечтал поставить «Чайку». О том, насколько волновала его эта пьеса, свидетельствует эпизод, произошедший незадолго до кончины режиссера.

«Дело было в Москве, – вспоминает Анатолий Гребнев, – мы встретились неожиданно в Кремле, на каком-то, помню, “пленуме творческих союзов”. В первую же минуту вдруг очень оживленно, при каких-то людях, его, как всегда, окружавших, он принялся рассказывать мне о моем фильме “Успех”, который он недавно, оказывается, смотрел по телевизору. Вот что было ему интересно: фильм – про театр! там ставят “Чайку”! Сама картина ему нравилась, очень хвалил Филатова и Фрейндлих, что же касается “Чайки”, то тут у него было особое мнение. Он был решительно не согласен с трактовкой, предложенной героем фильма – режиссером. Он спорил с ним, как с живым реальным человеком. “Чайку” надо ставить по-другому! Никакой он не новатор, этот чеховский Треплев! “Люди, львы, орлы и куропатки” – типичная ахинея. Не мог же Чехов писать это всерьез – вспомните, как он относился к декадентам. Треплев – бездарь. “Нина Заречная – никакой не талант. Они просто хорошие люди, чистые души. А талант – это Тригорин, талант – Аркадина, грешники и себялюбцы. И в этом драма жизни. Вот так природа распределила. Одним – талант, другим – человеческие добродетели. Вот о чем пьеса!”

И все это – в кремлевском фойе, когда уже прозвенели звонки, звали всех в зал. А он все не мог