Побег - Олег Викторович Давыдов

И не просто влюбился, не затаил в глубине свое невозможное чувство, но предпринял попытки — в безумном ослеплении понадеялся на взаимность. Бедный глупый Сверчок! «Он был титулярный советник, она…»

Лика, конечно, очень удачно обошлась с ним: все его порывы мгновенно разбились о ее доброжелательно–дружеский тон, но Бенедиктов, заметивший эти робкие ухаживания, мгновенно принял их к сведению. И на Сверчка посыпался град насмешек.

Но я забыл сказать, что это влюбление произошло без меня, — только уже Фал Палыч (или, как удачно выразилась Щекотихина, Фалуша) поведал мне эту печальную повесть — когда мы направлялись на стадион, где должны были встретиться с Марлинским, специально приехавшим с дачи, и со Сверчком. Мы шли посмотреть на болельщиков Спартака, о которых говорилось что–то интересное, но — весьма невразумительное. Шли на них посмотреть, потому что чудак Бенедиктов не оставил еще своей мысли внедриться в какую–либо группу — вы помните… И вот по пути я узнал трагикомическую историю этой любви.

Сверчок смотрел на Лику печальным трогательным взором, старался держаться поближе к ней, делал слабые попытки коснуться ее руки, весь дрожал от безудержного своего волнения, говорил срывающимся голосом нечто, в чем можно бы было узнать комплименты: в частности, сравнивал ее почему–то с белкой–летягой — дескать, от полета ее у него аж прямо заходится сердце… И наконец, уже при прощании, когда Лика (думается, в порыве детского сострадания) подала ему руку, наш Ромео чуть–чуть задержал эту руку в своей мягкой липкой ладошке и — вдруг с бухты–барахты, все еще продолжая удерживать Ликину руку — пригласил задыхаясь:

— Пойдемте в кино?

— В какое кино?

— «Через тернии к звездам», — промямлил Сверчок.

— О, это я уже видела, — ответила Лика, осторожно высвобождаясь.

Мне было весьма неприятно все это — потому, в первую очередь, что подлец Бенедиктов как–то уж больно фривольно это рассказывал:

— Лика–то, Лика — вот, ебть, молодчина! девчонка, но как она ловко с ним… Нет, в ней определенно что–то есть. Ты знаешь ли, что я подумал?.. — Тут он посмотрел на меня тонко и подозрительно… и — замолчал.

— Что?

— Да нет, просто так… показалось.

— Так, что?

— А ты сам не навроде Сверчка? Может, сам романтические чувства питаешь?.. Ну–ну, ладно! — не буду. Что ты, мать твою!

И действительно, что это я? опять трепещу на крючке!? Что же вяжет меня с этим дядей? — наш последний разговор в лесу? А до этого что? Что–то еще? Что–то у моря при первой нашей встрече?.. Черт его знает что!

— Да, но без женщины в нашем деле не обойтись, — прибавил вдруг Бенедиктов — Ты вообще–то давно знаешь Лику?

— Нет.

— А она бы нам подошла, знаешь…

— Не знаю.

— А чего же тут знать? — без женщины нельзя. Женщина — генератор. Понятно?

— Нет.

— Ну а как тебе объяснить? Женщина создает поле, понимаешь? — напряженность. Сама она идей не дает, она к этому неспособна, но мы вот, попав в это поле, под его влияние, мы с тобой можем производить идеи. Понимаешь, я думал приспособить к этому делу Марину, да нет, твою мать, устарела Марина, — не годится… А вот Анжелика, понимаешь ли, — то, что нам нужно. Впрочем, сегодня после футбола пойдем в одно место, там все сам и увидишь. Даа!

Автоматы с газированной водой

Я опять не хотел понимать, что он там говорит, ибо предчувствовал нечто отвратное. Я напряженно молчал, и тогда он спросил:

— Послушай, а ты мне правду сказал — насчет неземной цивилизации?

— То есть как? — Меня крайне удивила такая постановка вопроса после его манипуляций с несчастным Теофилем.

— Да нет же, не то… я насчет этой девушки, которую тарелочник изнасиловал… Ведь это ты не придумал? То есть, я хочу сказать: это не какое–нибудь там символическое описание? Может, ты сам тот тарелочник, а?.. Ну вижу, вижу, что нет! Вижу, ладно, оставь! Хотя, что ж тут такого? Я и сам тут недавно тряхнул стариной…

И ничуть не смущаясь, Бенедиктов поведал мне, как где–то на днях отомстил некой девушке, позволившей себе взглянуть на него насмешливо, — проследил ее путь до подъезда, где бедняжка живет, а потом, ебть, поймал, заткнул рот, руку выкрутил, постепенно прижабил… с отвращением, как, понимаешь, выполняя грязную работенку, поимел — отчетливо, холодно… только куча тряпья от нее и осталась, от этой сики фирмовой с, ебть, обложки журнала «Америка»!

Он победно взглянул на меня и, возвращаясь к допросу (ибо это было уже форменным допросом), спросил:

— Ну хорошо, ладно, вижу — не ты, но она–то (Здесь он хитро прищурился)… не Анжелика случаем?

— !?!

— А то, знаешь, мне показалось… — И он усмехнулся.

Не верит ведь ни единому слову, пронеслась во мне мысль. Вот грязный скот! Подонок, свинья, да еще и я об него весь испачкался. Как он смеет меня в чем–то там подозревать! Примеривать мои отношения с Ликой — с кем бы то ни было! — на себя?..

Но — увы! — рядом с ним я чувствовал себя по уши в дерьме. Под прикосновением этого пробного камня поступки мои получали вдруг самый фекальный оттенок. Одним только присутствием своим он снижал все мои достижения, превращал то немногое, что я в себе еще оберегал от распада, — в ничто. Я терялся, пытался избавиться от этого наваждения — я подумал, что гад Бенедиктов должен все, то есть — в принципе все, понимать так вот мерзко… он просто когда–то был ушиблен какой–нибудь женщиной и с тех пор… Был ушиблен, сорвался однажды, и это определило его отношение ко всему женскому полу. Он мстил женщинам за некую свою неудачу, что с первого шага старался унизить их. (Я вспомнил тут Софью.) Издевка была естественной реакцией этого Фалуши на женщину, и, думается, совокупление было всегда для него просто топтанием личности, чести, характера той, которая под него подпадала. Он, пожалуй, намеренно мог довести свою жертву до последней черты самоотдачи, безумства, отчаяния, судорог страсти, — довести да и бросить: лежи, мол, там, как на помойке… Сделать ручкой — миль пардон, мадам! — и удалиться с надменной