Побег - Олег Викторович Давыдов

Впрочем, у кого же из нас не было срыва и кто из нас не был ушиблен женщиной? Взять хоть меня — вы помните, я рассказывал о своей первой любви на детсадовской даче…

Только рассказываю я это вам не затем, чтобы вы все толковали превратно. Ход конем: несмотря ни на что, сам я считаю такие вот (как, например, этот мой «ушиб Бенедиктова») объяснения слишком грубыми, кривобокими да и просто неверными; а иначе бы вы здесь прочли еще и о том (перед вами ведь, cum grano salis, психоаналитическая исповедь), — о том, как впервые, уже не по–детски, я имел женщину — учительницу русского языка и литературы, с которой занимался у нее на дому, ибо был еще крайне безграмотен… Так что, в конце–то концов, представление о склонениях и спряжениях русского языка неразрывно срослось у меня с любовным поклонением и сопряжением.

Немало бы мог я сказать о своей Диотиме и не хуже вас сумел бы истолковать эти отношения и влияния их на мою дальнейшую жизнь — вплоть до этого вот самого момента, когда пишу и толкую. Мог бы объяснить и само это толкование. Но зачем? Зачем, во–первых, трепетную любовь пятнадцатилетнего парня оскорблять низведением к ней забуревших страстей закосневшего в страхе сатира? А во–вторых, это будет как раз вот весьма однобоко — ведь и эту любовь, может статься, придется тогда объяснять из моих нынешних сатирических наклонностей, то есть — будущим по отношению к ней. И все равно получится не слишком точно, ибо я ведь еще продолжаю жить и любить…

Не надо пока объяснений!

Девушки из милиции

*** Так вот, тогдашние мои мысли насчет Бенедиктова не удовлетворили меня. Конечно же, все это верно, но это — далеко еще не вся суть. Я решил подождать более сильных объяснений, которые позволили бы мне более жестко взглянуть на Фал Палыча.

— Не Лика?.. ну значит, показалось, — повторил он, потом вдруг воскликнул: — Вот и наш Дон Жуан! — это он увидал ждущего нас на скамейке бледно–желтого, как печеночник, Сверчка. — Ну те–с, здравья желаем, — продолжал он тоном доктора, — как поживает предмет нашей страсти? Я надеюсь, что вы уже прорвались сквозь все тернии?.. (Сверчок тут сделался похожим на садовую лилию, ибо красный цвет перемешался в нем с желтым)… Ну–ну, ебть, не надо сердиться, я пошутил. Знаю — ты с неба звезд никогда не хватал… А мы вот как раз только что от твоей розы. И она интересовалась тобой: спрашивала, не перестал ли ты валять дурака? Я, ебть, сказал, что ты безнадежен — все так безнадежно глуп…

Грубо, мерзко, плоско, читатель, — хоть сквозь землю проваливайся. Я, кажется, тоже покраснел.

— Она передавала тебе привет, — сказал я, чтобы что–то сказать, как–то, что ли, ободрить… Глупость сказал и осекся — Сверчок пунцовел! — Я–то, я–то зачем сюда вляпался, господи боже мой? — ясно же ведь, что одернуть сейчас Бенедиктова — значит обидеть опять несчастного парня и вот…

— Что молчишь, не рад, что ль? — расхохотался Фал Палыч. — Слышь, привет тебе передает — теперь ты у нас Дон Жуан с приветом.

Ну кто б мог такое стерпеть, кроме Сверчка? И должен вас уверить, что это не какая–нибудь божественная кротость и не всепрощение — нет! Сверчок не подставляет левую щеку, когда его бьют по правой, — он просто не в состоянии убежать, потому что бежать ему некуда, а бороться уж он и подавно не может.

Но и такая жестокость тоже непонятна: ну что за интерес издеваться над безответным Сверчком?

Тут явился еще и Марлинский, и они с Бенедиктовым зашептались, отойдя в сторону. Похоже было, что они окончательно снюхались.

— Будьте с ним осторожны, — сказал в это время Сверчок, и, улыбаясь ему, я подумал: эге, да мы, никак, с тобой в заговоре, приятель?

Между тем разговор у Фала с Марли был всего лишь такой:

— Слушай, ебть, дай червонец до завтра.

— Нет у меня…

— Я знаю, но ведь завтра верну.

— Да нет же, пля, ни копейки!

— Я понимаю, но до завтра–то можешь ведь дать?!

«В Союзе — нет — еще — пока — команды — лучше — Спар–та–ка», — скандировали болельщики, на которых меня привел Бенедиктов, — молодые мальчишки, совсем сосунки, некоторые совершенно пьяные. Они задирали друг друга, и я не мог понять, кто за кого болеет и почему такой крик. «Свиньи, свиньи, хрю–хрю–хрю», «мясо!» «кони!» — доносились возгласы. «Спартак — это я!» — вскочив, заорал парень с подбритыми височками и в черном галстуке на голой шее. «Спартак — это мы», — ответил ему хор молодых голосов. Потом, опять и опять пересиливая шум стадиона, выдыхая с натугой слова, орали что–то. Началось скандирование: «Зажглися — буквы — на — табло — гол — забил — Сергей — Шавло!» «Спартак — это я, Спартак — это мы!» Они заводили себя, причащались крутым самогоном коллективных безумищ, страстей римских цирков — не хватало дымящейся крови до полного сходства. Соборное тело толпы трепетало, росло, оживало в изнутри разогретой реторте трибун стадиона — оно орало, поминая какого–то Сергея Шавло; замирало, следя за полетом мяча; ликовало, жаждало гола; разочаровывалось; грохотало; скандировало, руководимое невидимым дирижером; вскакивало с мест; свистело; неистовствовало… И уже нельзя было разобрать, где чьи болельщики и за что они болеют, ибо это было единое целое тело — живой организм.

Болельщики Спартака

Бенедиктов успел сказать мне по дороге, что эти болельщики как–то и кем–то организованы, что за этими пацанами стоят взрослые люди, что есть здесь жесткая организация полувоенного типа, что она имеет фашистские наклонности, что генетически это должно уходить корнями в славянофильство, что это послед недавнего всплеска христианской идеологии в части нашего общества, что это результат православного национализма («филетическая ересь»), что это явление того же порядка, что и наплыв молодежи в церквах (только более брутального, черносотенного характера), что, возможно, ребятишки организованы по указке сверху и что, наконец, в такого рода военно–спортивных организациях испокон века ковались кадры для будущих фашистских режимов и массовых террористических акций. Тем они и интересны, — добавил он, — причем заметь: