Собрание сочинений. Том II. Стихотворения, напечатанные в периодике и найденные в архивах; заметки, статьи - Павел Николаевич Шубин

И опять с почерневшего снега вставала пехота. Было видно, как маленькие фигурки бегут навстречу разрывам германских мин, и припадают к земле, и вновь встают.

– Ра-а-а! – слышалось оттуда в редкие интервалы меж пулемётными очередями и взрывами. Белые и зелёные ракеты прорезали дымный воздух, волховцы били и били в немецкую оборону с настойчивостью штормового прибоя.

Наступившая ночь почти не ослабила ярости штурма. Кое в кого она даже вселила надежду. Повара, оседлав пылающие кухни, гнали лошадей, не щадя осиновых палок. Обгоняя идущие пополнения, они умудрялись добираться до батальонов со щами и свежим хлебом. Бойцы, кто мог, ели под огнём, набираясь сил для следующей атаки.

В районе двух мостов над Чёрной речкой летучим блеском озарялся сумрак, чернильные пятна шрапнельных разрывов долго держались в лунном морозном воздухе. В осиннике, на подтаявшем снегу, стояли маленькие палатки штаба и политотдела 18-й дивизии. Осинник был пятнист от потухших кострищ и свежих воронок. Пробираясь к начальнику штаба, мы второй раз в этом районе встретили командующего фронтом генерала армии Мерецкова. С ним был член Военного совета и адъютант, подполковник Николай Панов, знакомый мне ещё по осенним боям 1942 года. О чём-то тихо разговаривая, они вошли в сруб КП и, стоя на морозе, я вспомнил, что за время операции я видел командующего везде, где мне пришлось побывать по своей корреспондентской должности. И в первый раз – 12 января, в лесу, за командным пунктом 327-й дивизии.

То, что в этом месте я увидел его снова, почему-то уверило меня, что главное, завершающее произойдёт на участке 18-й дивизии. Как-то сразу стало тревожно и жарко, и захотелось вернуться к озеру Глухому, бежать туда немедленно… Но я знал, что время ещё не настало, и побрёл по дороге туда, где огненными стрижами кружились и таяли вспышки немецкой шрапнели над сосновыми берегами Чёрной речки.

Корреспондент нашей газеты капитан Саксонов встретился мне на полпути.

– Ну, что там? – спросил он.

– Пойдём назад, – сказал я. – Сейчас там делать нечего.

– Нет, – мотнул головой Саксонов, – есть что. Мне надо к Стребкову.

– Пойдём-пойдём, брат. У него Мерецков… Может, тебе интервью с командующим устроить? А то я могу, только что откозырял ему.

Высыпав полпачки махорки в газету, Саксонов задумчиво свернул нечто, похожее на гранату РГД, и, запалив этот снаряд, молча зашагал за мной.

И вот как бывает, что большое и важное, потрясающее сердце и душу, промелькнёт, как лента в кино, и помнится смутно, а простое и ничем словно бы не замечательное застрянет в памяти и годами живёт, ясное до малейшей подробности.

Так и этот короткий путь памятен мне особой радостью, которой, казалось, веяло в самом воздухе. Вся дорога и придорожный осинник были полны деловитой и какой-то праздничной жизнью. Было тесно, но никто никому не мешал. Помню, стороной, чтоб не загромождать пути, ползли по осиннику тяжёлые танки. На обочине стояли бойцы – человек двадцать. Они тихо слушали, как один из них наигрывал на губной немецкой гармонике па-д’эспань. И тонкие, ветровые звуки медных голосов были хорошо слышны и не терялись в смутном гуле идущих обозов и машин, и недалёкого боя. Какая-то санрота устроилась в кустарнике на повороте дороги. Медленно бредущие раненые собирались у палатки, просвечивающей красноватым светом фонаря. Их было много; санитарка вразумительно уговаривала их пройти немного дальше, где есть другие роты и медсанбаты. И хоть нелегко было многим, ослабевшим от ран, уходить от тепла, никто не спорил и не кричал, и все послушно уходили в жёлтые лунные сумерки.

Неподалёку, на берегу речки, стояла маршевая рота; без шапок слушала негромкий голос командира.

– …И ничего, что ты, дорогой наш товарищ, не дожил до того часа, когда смог бы сам грудь с грудью встретиться с подлым врагом. Всё равно ты погиб в бою от немецкого снаряда. Всё равно ты погиб за наш Ленинград. Спи спокойно, друг, мы отомстим за тебя.

И бойцы молча нагнулись, и каждый бросил комок мёрзлой глины в могильную яму.

Около мостов мы нагнали автоматчика, ведущего пленного. Немец ничем не выделялся из десятков других пленных, которых мы видели за этот день. Но Саксонова поразила краюха хлеба, которую немец нёс под мышкой.

– Спроси, откуда у него хлеб, – попросил меня Саксонов.

– Ты что же, со своим хлебом, что ль, к нам пришёл? – спросил я по-немецки.

Пленный вздрогнул от неожиданности и ещё крепче прижал к себе краюшку.

– Нет, нет… Мне это дали русские артиллеристы.

Слово «артиллеристы» понял и автоматчик – и разъясняюще сказал:

– Он, товарищ майор, боялся сильно, когда у нас на огневых сидел. Ну, наши разведчики дали ему хлеба, потому что когда человек ест, то он не боится.

– Видал психологов? – удивился Саксонов. – И зачем это им надо было, чтобы он не боялся? Ведь ненавидят же немца лютой ненавистью… А в плен возьмут и по плечу хлопают… Россия!

– Ну и правильно – Россия. А ты чего хотел, чтоб они его обработали по-немецки? – обозлился я. – Никогда русские солдаты такими не будут!

– Я не к тому, – сказал Саксонов. – Но я видел, как взрывали плотину Днепростроя. Как горела Россия… Одни головешки от деревень… Как это забыть?

– В Ленинграде от голода по тринадцать тысяч в день народу умирало. Сестра вон у меня потеряла хлебную карточку и повесилась… А на карточку и давали-то 120 граммов, – сказал я. – А этому гусю, из-за которого она петлю на себя надела, нашли солдаты – краюха хлеба. Всё это так. Но ты пойми момент: у людей сегодня в сердце победа, они сейчас добрые…

Так мы шли и говорили меж собой, пока автоматчик не привёл пленного к какой-то палатке. Человек пять пленных стояли в кругу наших бойцов. Какой-то лейтенант, весело сверкая косыми восточными глазами, разговаривал с фрицем в зелёном мундирчике. Разговор шёл на русском языке. Фриц объяснял, что он вовсе не фриц, а поляк из Познани. А на войну пошёл потому, что немцы обещали Польше отдать Данцигский коридор.

– И очень тебе нужен этот коридор? – спросил лейтенант.

Фриц ошалело посмотрел на него.

Бойцы кругом засмеялись.

– Вон как тебя немцы к зиме приодели, – снова сказал лейтенант, дёрнув фрица за полу замызганного френча. – А вот унтер твой и по морде тебя каждый день лупил, и шубу новую – не в пример – имеет.

И лейтенант повёл рукой в сторону рослого немца, одетого в шинель, из-под которой выбивался мех