Воспоминания - Владислав Фелицианович Ходасевич

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша.

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа.

Разве это поэзия? Простой ямб, нет метафор, нет красок-почти протокол; но протокол – правды отслоенного душевно-духовного знания. Знаете, чем волшебно освещены эти не маркие строчки? Одною строкой, верней одним словом «почти». «Почти свободная душа». Как в «чуть-чуть» начинается тайна искусства, гак в слове «почти» – магическая красота правды строк: и это «почти» – суть поэзии Ходасевича. Или:

Смотрю в окно – и презираю;

Смотрю в себя – презрен я сам;

На землю громы призываю,

Не доверяя небесам.

Дневным сиянием объятый

Один беззвездный вижу мрак.

Так вьется на гряде червяк

Рассечен тяжкою лопатой.

Последние две строки одним штрихом вычерчивают весь рельеф восьмистишия; стихотворение, как картина, выходит из рамы: становится жизнию – правдой души.

Или: вот стихотворение «Ласточки». Имеющий ухо да слышит!

Имей глаза – сквозь день увидишь ночь,

Не озаренную тем воспаленным диском.

Две ласточки напрасно рвутся прочь,

Перед окном шныряя с тонким писком.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву

Не пробовать крылом остроугольным.

Не выпорхнуть туда за синеву,

Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

Пока вся кровь не выступит из пор,

Пока не выплачешь земные очи

Не станешь духом. Жди, смотря в упор,

Как брызжет свет, не застилая очи.

Здесь прием тот же: стихотворение умеркает тенями неяр кости; вдруг «чуть-чуть» – свет, штрих, зигзаг поэтической правды (отстой многих жизненных лет); и – Рембрандтов рисунок; неяркость, немаркость-прием для «света правды»:

Пока вся кровь не выступит из пор,

Пока не выплачешь земные очи

Не станешь духом.

Вот – девиз всякой правдивой и вечной поэзии: она не только душевна, она и духовна: метафоры, яркости, пестрота, ритмы, умности и заумности, неологизмы – не спорю: ясе это – прекрасное оперенье душевности; и лучше душевность, чем бездушевность, когда «духа поэзии» нет; «дух» поэзии-правда; и «облаками в штанах», и утончением чувства он, «дух», не дается еще: где же есть «дух поэзии правды», там критерии старого, нового, пролетарского, декадентского иль крестьянского стиля отступают на задний план; хорошо, если к духу присоединится «душевность». Мы скажем: «Какая яркость!» И ярок Клюев, когда говорит:

Осеняет словесное древо

Избяную дремучую Русь.

Но не забудем: «словесное древо» – еще есть метафора, иль – душевность (у Клюева за душевною роскошью есть зерно духа); можно писать «духом» без «древословных навесов»; и быть все же поэтом воистину. У Ходасевича нет «древословных навесов», а есть среди серого фона и сумерка строчек один только штрих, молниеносно рельефящий все: штрих «духовной поэзии»; в наши же дни, когда все, что земля и душа, распылилось (земля не питает, душа не хмелит), – в духовности, в трезвости, в строгости, в четкости, – правда; и эта правда поэта не нового ставит в самоновейшее место: «Пока вся кровь не выступит из пор, не станешь ты поэтом правды» – хочется перефразировать Ходасевича.

Искони пестрота и «душевность» (духовная, бездуховная) заполняли «духовность поэзии» – только духовность; и только духовные – открывались потом. Наше время такое открытие знает: Баратынский стоит перед нами: в истекшем столетии крылся он в сумерках, заглушаемый попеременно поэзией Пушкина, Бенедиктова, Лермонтова, Алексея Толстого, Надсона; его заслоняли великие, малые – все, чтоб в двадцатом столетии выпрямил он исполинский свой рост. Ходасевича по размеру с иными поэтами современности сравнивать я не хочу, но – скажу: точно так же в кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень): Маяковский, Казни, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб, Брюсов – каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: «Да, и он поэт тоже…» И хочется крикнуть: «Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем роде». И он может сказать языком Баратынского о характере музы своей, что красавицей ее не назовут, но что она поражает «лица необщим выраженьем». И это «необщее выраженье» – теневая, суровая Рембрандтова правда штриха: духовная правда.

Андрей Белый

1922

Примечания

1

Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. Париж; Нью-Йорк, 1986. С. 145.

2

Книга вышла в Брюсселе, в издательстве «Петрополис», в 1939 году.

3

См. ее предисловие к книге В. Ходасевича «Литературные статьи и воспоминания». Нью-Йорк, 1954. С. 7.

4

В 1934 г. в Москве, в изадетельстве «Academia» вышла книжка стихов Брюсова. В приложении даны «Материалы и биографии», составленные его вдовой, которая подтверждает, что в основу «Огненного Ангела» был положен действительный «эпизод». (Здесь и далее примечания, отмеченные звездочкой, принадлежат автору.)

5

Подробный разбор этого стихотворения напечатан мною в 1914 году в журнале «София». Брюсов после того сказал мне при встрече:

Вы очень интересно истолковали мои стихи. Теперь я и сам буду их объяснять так же. До сих пор я не понимал их.

Говоря это, он смеялся и смотрел мне в глаза смеющимися, плутовскими глазами: знал, что я не поверю ему, да и не хотел, чтоб я верил. Я тоже улыбнулся, и мы разошлись. В тот же вечер он сказал кому-то, повысив голос, чтобы я слышал:

Вот мы сегодня с В.Ф. говорили об авгурах…

Ни о каких авгурах мы не говорили.

6

С годами эти черты в нем усиливались и под конец приняли несколько карикатурный оттенок. Тут, по-видимому, проявилось его сходство с отцом. Ср. воспоминания проф. Н.И. Стороженки.

7

Что же поделаешь? Я люблю б-б-беспорядки (фр.).

8

Изд-во «Скорпион» помещалось в здании Метрополя.

9

«Хочешь мира – готовься к войне».

10

Покойный критик Ю.И. Айхенвальд, высланный из России в 1922 г., писал мне впоследствии: «О Брюсове… И сам я меньше всего склонен его идеализировать. Он сделал немало дурного и, когда сопричислился к сильным мира сего, некрасиво, т. е. экономически, мстил мне