Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Трое ждали ежевечерне стука калитки, когда, вслед за тем, будет стук в дверь, двое кинутся отворять, сияя глазами друг в друга, третья – войдёт, их осияивая улыбкой. День сброшен – все трудности дня кончены, добыта, сварена, поглощена еда после дня работы, опрокинута вымытая посуда, дотёрт высыхающий пол. Двери заперты. Три души сливаются в непонятном союзе, что вливается в час, вечер стал ночью, она говорит:

– Асмаведа! Да, так вас звали. Вы носили косы, тёмные, перевитые жемчужными нитями… У вас были глаза газели… В том моём воплощении я вас ненавидела, Ника. Так же, как теперь вас люблю. Меня звали – Фредегонда. У меня были волосы цвета огня, рыжая грива. Никто не знал, кто я при дворе короля Хильперика. Теперь это называли бы – авантюристка. Я себя никому не объясняла. Я делала зло.

– Вы были колдунья? – полуутверждением говорит Ника. – Ведь вы и сейчас колдунья…

– Волшебница! – поправляет Андрей.

Она взглядывает на него.

– Ника меня лучше понимает, – говорит она с доброй печалью, – волшебницы служат добру. Я – я рвусь к Добру, но какая-то тёмная, властная сила тянет меня – к Злу…

Она говорит это так, что оно звучит с большой буквы, трагической, неумолимой, ей ещё от того её воплощения, в которое она верит, сужденной… Но её синие, скорее тёмно-голубые, прозрачные, длинные – ни у кого таких нет – глаза полны такой мукой, что им обоим ясно, что она Злу не сдаётся, не сдаётся, что всем её существом волшебным Злу объявлена в ней война…

– Мне было одиннадцать лет; но я была совсем взрослая – а с виду ещё полуребёнок. Я чувствовала в себе мне непонятные силы. И это почувствовал мой отец. Это был человек известный, я не могу назвать его имени. У него были сложные отношения с моей матерью. Моя мать была старшая кружевница при дворе последнего царя. Мой отец не жил с нами. Однажды, когда он пришёл к нам, матери не было дома. О чём мы говорили – отец и я, – я не помню. Он потерял от меня голову. Я знала, что это дело моих рук, я всё понимала, но вдруг настал миг, когда я испугалась. Я бросилась бежать от него, в комнате был длинный стол, я обегала стол, а отец погнался за мной. Я ощущала в себе тоненькую красную нитку, которую и отец мой ощущал, – всё было сильнее нас. Я не знаю, что было бы с нами, – потому что, мне кажется, отец меня ненавидел в эту минуту, – но кто-то пришёл, и это нас спасло. И всю жизнь меня качали эти волны. Добро и Зло во мне вели бой…

Ника не отрывала взгляда от говорившей, и взгляд Андрея встречался с её взглядом, тем удесятеряя внимание.

Заворожённость жила в доме – вошла и в нём поселилась. В ней пропадали все события окружающей их жизни. Муки этой души превышали накал их мук. И как ни жалели они рядом с ними жившую Иру, как ни восхищались её мужеством в смерти и после смерти Глеба, как ни были к ней близки – им было непонятно упорство её нелюбви – к Анне, её жар отрицанья её.

Для Ники в читальне работа над книгами, усталость полуголодного тела, физический труд по дому и уход за Андреем – всё отступало, стихало, отодвигалось в нереальность, как только Чудесная Гостья переступала порог. Теперь короткие ночи после её ухода (чаще всего за ней заходил муж) продолжали её присутствие – только о ней говорили они, оставшись вдвоём, ей хотелось служить, ей облегчить судьбу, о расставаньи с ней, если так поведёт жизнь, – замирали сердца. Поверить, что днём она учит детей русскому, арифметике и какому-то языку (волшебница), было трудней, чем поверить в те прежние жизни, о которых говорила она…

В какую-то ночь она рассказала им о муже. Она любила его той самой Жалостью с заглавной буквы, которую в Мышкине назвал Рогожин «пуще моей любви». Он был её сын и друг, её дитя…

Днём, как всегда на работе, Ника углубилась в труд по каталогизации, когда, подняв голову, увидела, что читальня пуста. В тот же миг кто-то на бегу застучал в створку раскрытой двери:

– Чего сидишь тут?! Беги! Враг в городе, а она в читальне сидит…

Жизнь была не менее фантастична, чем их ночные беседы! Где Серёжа? Вскочив, заметалась доисполнить свой долг – закрыть читальню. В руке был тот самый ключ, о котором Глеб бы… (что за странный характер, созерцательно, себе о себе: так боюсь всего, многого! Ожидая, воображая. А вот сейчас – все куда-то бегут, а я совсем прозаична: запираю – и понесу сдать мне вверенный ключ).

Закрыла – а мимо неё с её сейчас никому не нужной читальней – скачут верхом. Сухой треск перестрелки… Наробраз был рядом. Она вбежала – двери настежь, в ящиках столов – пусто, выдвинуты… никого!

Она постояла – с ключом в руках. Кому-то не слушающему:

– Всё летит, и ты, бедный ключ, летишь вместе со мной…

Тотчас трезво:

– Однако, почему мне ни слова? Могли бы всё-таки вспомнить?

Она бежала по улице в детский сад.

Когда встал вопрос о Бузулаке, сын поставил матери ультиматум:

– Если просишь меня принять хутор – всё передашь мне! Если опять будешь палки в колёса – уеду.

Мать обрадовалась его согласию. Вечером Андрей держал совет с Никой:

– Д’Артаньяна беру – управляющим. Едем туда – все вместе? Я охотно пригласил бы и Иру, но вместе с Анной они немыслимы. И Ира хоть как-то устроена, а Анна с мужем – никак.

– Да… Театр, я думаю, сохранится – только назовётся иначе – о ней заговорят сразу! Ты её не видел – на сцене…

Ника ошиблась: театр новой власти в маленьком городке не понадобился, Ире пришлось пережить с дочкой Глеба много тяжёлого.

Ещё в пору, когда они жили у старичка-инженера с женой-француженкой и ангорским котом, Ника в мальпосте разговорилась со старым педагогом в вицмундире – умником, но маньяком. Сдружились, как бывает в пути. Теперь в его доме поместился центр новой власти. Шли слухи о зверствах над теми, кому не удалось ускользнуть. В полицейском участке пороли шомполами активно служивших в городе. Дошёл слух о поимке бывших начальников Ники.

Андрей выехал на хутор вдвоём с д’Артаньяном.

Ника облегчённо вздохнула: будь Андрей здесь – ей бы не поступить так! Волнуясь, она пошла к тому, в