Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

звук, прерванный. Песнь земли о своей обречённости – о – стихающей – тяге в любовь и смерть. Рвущееся назад, в прародительский Хаос, в Эон! …В десятую долю голоса! в доме, где она разбивает две жизни, уносит и третью с собой в Неутолённость!.. – Оттого, что вспомнила те девять десятых… И, вспомнив, – не могла продолжать…

Проходя, она сжала руку Ники, и – её уже не было, шелест платья, и чуть стукнула дверь.

– Какой голос, – сказал потрясённый старичок-музыкант, – какой голос…

В его голубых детских старческих глазах были слёзы.

Андрей стоял в дверях, глядя, где же она, понял – молча, мимо Ники – за ушедшей.

Таня, как мотылёк – к лампе, припала к стеклянной двери, она из сада бежала на голос, хоть знала, чей.

Но что-то смогло прорваться ей в душу от ненавистной женщины. Стояла, опершись о косяк, вся вспыхнув в раздавшемся молчании, как веточка, которую надломили.

…Она вышла одна наконец в сад, который уж тоже спал, и шла, шла по любимой Андрея и её аллее, где над стволами чуть колебались вершины, а внизу исчезали кусты роз. Их не было видно, они только пахли, это был запах её первого лета тут с Андреем… Позади, в окне Анны, был свет. Он был там. Да, он всё ещё живёт в комнате с Никой – для виду. Почти никогда не бывают наедине! Она была теперь, как воздушный шар, у которого отрезали верёвку: полёт был бесцелен, потому что он не мог иметь направления, но ощущение свободы, горькой и оглушительной, пронизывало каждый её миг. Это, искусно скрываемое, шло с ней каким-то анабиозом – а в состоянии этого странного опьянения обвинить было некого: Андрей уже потому не был перед ней виноват, что не разлюбил её, он любил её по-прежнему, в этом и была вся трудность! Если бы Анна исчезла вдруг, они бы кинулись друг к другу (да и кидались при каждой почти встрече), но Андрея тянуло ещё сильней к Анне (точно в нём было два сердца!). Разве она, Ника, не знала это по любви к Миронову и к Маврикию. Она же всё понимала… Разве она в то утро в татарском доме (где среди ковров на полу для них поставили кровать – и на ней лежал, без сознанья, её друг…) не любила Андрея? Разве она не любила в то утро и Анну, когда они ехали на арбе? Отчего он потерял сознанье? Она не знала – и никогда не узнает – и не спросит их никогда. Этот час с земляникой был тайной, и сейчас для Андрея – их, без неё, была их тайна, она не может спросить о нём! Андрей всё понимал, переживал с чудовищной силой. В горьком своём бессильи он был близок к самоубийству – вот что пугало.

– В мою жизнь вошла болезнь, Ника, – сказал ей Андрей, – это не жизнь – то, что со мной. Поймите. И она пройдёт. И я буду с вами, как раньше, – и лучше, потому, что я расту. Я вижу, как я всё-таки мало ценил вас, я только теперь понимаю, какого друга я имею в вас… Без вас рядом я бы этого вообще не вынес! Я не забываю вас ни минуты. И это не так, – торопился он, – как я с вами не забывал Елену, как я страстно жалел её, но я рвался от неё на свободу. Тут я всё время рвусь к вам – но она меня держит с такой силой… Ника, вам я ничего не могу объяснить тут!

– Я понимаю, – ответила она, – я же сама любила её, Андрей. Я и сейчас люблю её, стоит ей подойти ко мне, улыбнуться, даже просто когда она входит – меня тянет к ней, как ни к кому. Она – колдунья. Только то, что я с вами так связана, что я навсегда ваша, что это уж никогда и никто изменить не сможет, и то, что я задыхаюсь без вас, что я вообще сейчас полчеловека, – мне помогает её забывать. А вас – помнить… И вы не мучайтесь, жалейте её тоже – ведь она тоже всё понимает. Ей, вы думаете, легко? Андрей, ей ещё, может быть, труднее, чем нам, она может назвать себя виноватой и потому, что страдает муж её, он же не всё понимает, Дон Педро, но он же сходит с ума! Значит, не одной ей так трудно!.. – Эта мысль придавала сил.

– Ника, если бы мы могли уехать куда-нибудь втроём, чтоб его не было, но ведь у него нет другой должности, он же работает тут… Без него, с вами и с нею, я, может быть, скорее пришёл бы в себя!

Она с улыбкой гладит его волосы, золотую густую россыпь, спадавшую косо на лоб. Висок, ухо, крутой чудный затылок, воротник рубашки, воротник френча – всё было такое родное, что даже руку отнять нельзя было, не то что душу… («А ведь надо будет отнять…»)

– Аня тоже не хочет, чтобы мы остались вдвоём, – говорит он, не замечая, как меняется лицо Ники при этом, ей незнакомом, уменьшительном имени, новой интимности, вошедшей в его жизнь, – нам обоим вас не хватает! Она мне сказала, что если кто-то всё-таки должен уйти, то пусть это будет она, она меня уверяет, что найдёт в себе силы и что это лучше даже, потому что не погибнет муж! Но – я не могу!

Он всплёскивает (он, такой связанный в жесте) – всплёскивает сухим рывком двух кистей рук и, сжав ими лоб, глядит ей в глаза – потерянно. (И всё-таки – испытующе властно. Будто бы господин положения.) Его взгляд на миг становится прежним. Он кладёт, как встарь, ей руки на плечи. И гипнотически смотрит ей в самую глубь, там читая.

– Вы даёте мне слово, что победите искушение уехать?! Я могу верить вам? Если я вам не могу верить – тогда жизнь уж вообще совсем непонятна, и легче не жить, чем…

– Я вам даю слово, – говорит Ника – самозабвенно, – но меня всё-таки так тянет куда-то, чтобы забыться…

Его сжатая челюсть, чуть слышный её скрип давали ей силу – надолго. Может быть, на целую ночь, и на день ещё… А как они были долги!..

– Вы думаете, я могу вынести мысль, чтоб кто-нибудь вас коснулся? Чтобы вы коснулись – кого-то?

– Не надо, не бредьте, Андрей, я вам друг до конца! – И она повторила слова, так любимые: – Где ты,