Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Вы говорите вздор! (Худой повышает голос.) И я требую, чтобы вы никогда не делали мне никаких замечаний! Иначе я наговорю вам таких грубостей – предупреждаю!..

(Ох, зачем она начала всё это, только лишнее волнение Морицу – ведь он сейчас вступится, у неё сердце колотится так, что трудно дышать.) Она инстинктивно поворачивается к Морицу, не зная, прося ли прощения за всё это или – прося помощи, когда раздаётся ледяной его голос:

– Не пора ли это прекратить? Вы в корне не правы, Ника. Какое вы имеете право диктовать нам темы бесед? Наш товарищ по работе, наш новый сотрудник – совершеннолетний и может говорить – о чём хочет. С кем хочет, когда хочет. Я стою за полную свободу! Что это такое?

Ника старалась потом вспомнить, что она чувствовала, встав посреди комнаты: слышала ли она все слова, или она только старалась справиться с выражением своего лица. Что-то закричал Толстый – она не слыхала слов.

Кто-то что-то сказал о чужом монастыре со своим уставом; что в столовой «поела – и…» – Худой сделал лёгонький жест, показывая на дверь. На что последовал вялый ответ Морица, что – столовая, положим, общая, но что…

Она деланно-лениво допивала чай (а жидкость в горло шла как-то совсем странно) и, сказав о том, что, конечно, пусть делают кто что хочет, она медленно – показать, что ничего не случилось особенного, направилась в бюро. Там она нарочито долго покопалась в своём столе, переставила пузырьки с цветной тушью (как, кстати, давно она не чертила! При Евгении Евгеньевиче она отдыхала от цифр за любимой чертёжной работой!) и отдыхающим, в совершенстве сыгранном спокойствии, шагом вышла в тамбур – и по мосткам, к себе.

Во дворе был ветер. Вкус мяты всё ещё стоял на губах. Отчего? Она никогда не пила мятных капель. Нет, это не мята, это… Идя, она закрыла глаза, кусочек прошла – как слепая. Она улыбалась. Она думала о Евгении Евгеньевиче. При нём бы… жаль, Виктора нет. Может быть, он… Даже при Жорже этого бы не случилось! Воспитанный…

«Что, собственно, случилось?» – попробовала она сказать себе, но уж это не вышло: бравировать наедине с собой – не получалось. Случилось – непоправимое: при Морице с ней произошёл позор – и он этот позор санкционировал. С какой охотой она теперь – в облегченье себе! – глотнула бы его ещё раз – только чтобы его, как Евгения Евгеньевича, как Виктора, его бы не оказалось в столовой! Быть побитой чужими людьми на улице – несчастье. Но если при муже, женихе, брате – как после этого жить? Ведь позор перешёл на него!.. Только об этом теперь будет думаться и ночью, и завтра, и за работой. И всё послезавтра потом… Будь свобода – она бы ушла далеко, легла бы на землю, лежала бы. Были сумерки, холодно. Она вошла в женскую комнату и легла на кровать. Нет, так нельзя будет жить! Надо как-то помочь положению… Может быть, он не понял, что с нею? Так дал уйти! А может быть, так было всего разумнее? Из-за дипломатии дня! Он так органически не выносит скандалов! Так любит броню! Так вот в этом бы и заключалась героика – пойти ва-банк в разнузданье чужих страстей – если друг в беде. Друг? Тут был предел понимания. И вдруг – радость, свобода: никаких уже нет – поэм…

Её мучила его униженность перед вечным обликом достоинства: человеку вспыхнуть, когда вспыхивается, реагировать раньше, чем себя спросил, надо ли.

Господи! Неужели нельзя заснуть и заспать этот день?! Чтобы смолк этот метроном справа налево, от Добра – к Злу? С ума сойти можно – от чёткости 2 × 2! Простить? Хорошо, прощаю! Но ведь в глаза-то глядеть невозможно! Метроном не даёт глядеть! Метроном – родной, правильный, он – везде – в музыке, в ритме стиха, в вопросе – в ответе (в вопросе – в молчаньи, и так.) Не прейдеши! Так что ж, притворяться, чтоб – легче? Так же правильно притвориться, раз-два! Притвориться? Можно! Для них! Это – можно… Даже совсем их с пути сбить можно – чтобы не поняли, завести в лабиринт. И его? Тут была точка. Неподвижность. Его запутать? Который и так запутался? Его топить вместо того, чтобы звать его за собой по волнам, как делала Фрези Грант в «Бегущей…»? Фрези – спасала! И ты, до сих пор…

Нет, его – не трогай сейчас. Не являйся ему. (Шлюпки – есть, не потонет.) Дам ему пожить – без себя.

Вопрос о другом: как жить тебе. Праздник о человеке кончен! Не поможет ни щедрость, ни грация. Но ведь он не согласен с тобой! Может быть, тут надежда? Что он сможет переубедить? Как?!

В лампочке дрожат зигзаги раскалённого света. Где-то поют, будто бы по-татарски, – монотонно… Так в Коктебеле напевал татарин, и шёл, продавал чадры… Волны у Карадага, и ветер, и юность. Она не знала, что будет сегодняшний день! Но по сердцу блаженно веет бешеный голос Морица, которым он «ставил на место» Матвея, когда тот был груб с нею. А сегодня ей при Морице – просто указали на дверь. Не фигурально! Нет!!! (Она вскакивает.) – Этого не было! Это был не Мориц. Морица не было! Мориц, с его пресловутой грубостью, с его нравом. «Что, у тебя жар, что ли?» – холодно говорит она. Крепко держит ладонями лоб. Мысль – струится: «Евгений Евгеньевич защитил бы тебя тоже – от разума! Как Мориц от разума – не защитил. Хорошо! Но есть где-то что-то, что не разумно, чем можно дышать полной грудью? Или его – нет?!..»

Была ли это слабость? Она не пошла после обеденного перерыва в бюро. В первый раз! Через полчаса пришёл Матвей.

– Скажи Морицу, что у меня болит голова. Срочной работы нет? Я простудилась немного. Приму лекарство, к утру пройдёт. Ужинать? Нет, не буду. Я, наверное, сейчас лягу спать.

Ника садится на кровать. Как устала! Как хорошо, что никого нет! Текут слёзы – только бы не допустить рыданий – через стену услышат. А легче бы стало.

«В общем, ад, – говорит в ней тихий правдивый голос. Нет, не ложиться – разнежишься. Слёзы надо душить. Только не зарыдать, чтобы женщины не услыхали». Луна лёгкая, светлая, вплывает в верхний угол окна. Синее