Мой друг убил Кеннеди? История Ли Харви Освальда - Эрнст Петрович Титовец

Ректор слегка наклонил голову в сторону группы, торжественно объявив, что товарищи хотели бы задать мне несколько вопросов об Освальде. Никаких представлений, никаких имен. Меня не пригласили сесть, и я продолжал стоять на протяжении всей беседы. В этой огромной комнате я чувствовал себя маленьким и незначительным.

Ровным голосом один из трио задал вопрос о том, как я познакомился с Освальдом. Я ответил, что мы впервые встретились на одном из танцевальных вечеров в медицинском институте. Я объяснил, что пришел Освальд, и друг попросил меня перевести. Это был вполне правдоподобный сценарий нашего знакомства. Мы с Ли действительно ходили вместе на танцевальные вечеринки в мединститут. Для начала сойдет!

Мне показалось, что пускаться в объяснение, как я на самом деле впервые встретил Ли дома у Зигеров, не стоит. Это может вызвать еще больше вопросов. Не то чтобы я намеревался скрывать правду. Я инстинктивно следовал правилу номер один студента: если не уверен в ответе, говори общими фразами и потяни время, пока ситуация не прояснится. Это может помочь.

Никто даже глазом не моргнул. Они не спросили меня, почему я должен был переводить или, если уж на то пошло, откуда я так хорошо знаю английский. Они только бросали на меня ничего не выражающие взгляды и снова переключались на лежащие перед ними бумаги, играя карандашами.

Еще один небрежный вопрос, заданный одним из троицы тем же ровным голосом, о том, переписывался ли я с Освальдом. Я ответил утвердительно: после того, как он уехал в Штаты, мы поддерживали связь с помощью писем. Они спросили, сколько писем я получил и сохранил ли я их. Я послушно сказал им, сколько их у меня оказалось и что я, конечно, сохранил письма.

Член комиссии внезапно задал свой вопрос, получил ли я официальную телеграмму от 23 ноября, отправленную на мое имя на биохимический факультет Московского государственного университета, в которой говорилось, что я должен немедленно вернуться в Минск. Для меня было полной неожиданностью узнать, что такая телеграмма была. Я ее не получал. Никто не настаивал на продолжении этой темы.

Они задали еще несколько не связанных между собой вопросов, слушая мои ответы вполуха. Никто ни разу не предложил мне уточнить смысл моих ответов и не углублялся в них. Казалось, их не особенно интересовало то, что я говорил. Должно быть, у них уже была полная информация обо мне. Сама беседа, похоже, была протокольной формальностью, в то время как у моих собеседников было что-то иное на уме. Вскоре они сказали, что я могу вернуться к своей исследовательской работе. Мне также дали понять, что мне следует воздержаться от рассказов об этой беседе и вообще о моей дружбе с Освальдом.

Я вышел из кабинета ректора со вздохом облегчения. Неприятное чувство, что я балансирую на краю пропасти, все время сопровождало меня на протяжении всей этой, казалось бы, простой беседы.

На следующий день осторожный стук в дверь лаборатории, маленькой комнаты в подвале анатомического корпуса, прервал мою работу. Я был один. Стук повторился, и вошел веснушчатый мужчина, которого я заметил во время собеседования в кабинете ректора. Я ожидал сантехника, чтобы починить протекающую раковину, а не человека из комиссии.

Я вопросительно посмотрел на него. Мужчина сдержанно кашлянул и сказал, что пришел поговорить об Освальде. С этими словами он предъявил свое удостоверение личности. Оно было на имя оперативника КГБ капитана Николаева. Я был должным образом впечатлен, обнаружив в этом невзрачном человеке представителя столь могущественной и таинственной организации.

Капитан Николаев сказал, что все они считают, что Освальд стал жертвой обстоятельств. Я мог бы внести свой вклад и помочь доказать невиновность Ли Харви. Все, что им было нужно от меня, – это письма Освальда. Я пообещал, что он непременно получит их на следующий же день.

Сотрудник КГБ исправно явился на следующий день, и я вручил ему пакет с письмами Освальда. Он взял пакет, сказав при этом, что письма будут в полной сохранности в Комитете госбезопасности и они вернут их мне позже. Он вышел. С тех пор я не видел своих писем.

Капитан Николаев определенно ничего не знал о моих кассетах с записями Освальда. Он о них не спрашивал, а я не спешил рассказывать ему о них. Таким образом кассеты остались у меня.

Как стало известно после распада Советского Союза, сотрудники КГБ провели крупномасштабную операцию по замалчиванию обстоятельств пребывания Освальда в Советском Союзе. Были проведены беседы со всеми, кто встречался с американцем, сопровождавшиеся конфискацией писем и фотографий Освальда.

Страх перед КГБ был велик. Даже много лет спустя некоторые продолжали рассказывать о том, что случилось c фотографиями и письмами Освальда, и это звучало как неуклюжая ложь. Так, Павел Головачев, который много фотографировал Освальда и его друзей, сказал, что он сжег фотографии и письма Алика после того, как узнал об убийстве Кеннеди. Только после распада Советского Союза он изменил эту историю и сказал, что их забрали в КГБ.

Юрий Мережинский также «сжег» имевшиеся у него фотографии. Эта версия пользовалась популярностью у многих, с кем я общался по поводу Освальда.

Наверное, это было либо первое, что приходило людям в голову, либо отражало недостаток воображения у сотрудников КГБ, которые с ними работали. Так появилась единообразная полоса сожжения исторических свидетельств об Освальде. Правда, после распада СССР те, к кому я обращался по поводу фотографий, уже говорили, что все материальные свидетельства об Освальде они передали в КГБ.

Сотрудники КГБ опросили всех знакомых Освальда. В частности, Юрий Мережинский сказал, что капитан Николаев, который курировал мединститут, одно время ежедневно вызывал его в КГБ для беседы. Это продолжалось много дней. Николаев, по рассказу Мережинского, оказывал на него давление, чтобы тот дал показания о шпионаже Освальда в пользу Японии. Мережинский решительно отрицал это. Он сказал, что ему удалось сбежать от капитана Николаева в Москву28.

Когда профессор Лидия Семеновна Черкасова услышала, как ее сын рассказывает о своих ежедневных визитах в КГБ для собеседований, на ее лице на мгновение появилось выражение недоверия, как будто она собиралась сказать: «О, только не снова!» Казалось, она была искренне удивлена этими откровениями, словно они были для нее новыми. Можно было подумать, что такой важный эпизод в жизни ее сына был хорошо известен в семье. Но она просто оставила все как есть. Что касается рассказа о побеге Юрия в Москву, то она восприняла это как нечто давно известное.

Костя Бандарин сказал, что