Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

плохо технически организованная (ВЧК создана всего несколько дней назад). Но автор эту сцену ведет иногда небрежно, а иногда просто развязно. Некоторую суетливость действия, характеризующую работу еще не сложившегося учреждения, автор пытается изобразить суетливым же текстом. Например, Вера, сотрудница ВЧК, говорит по телефону: «Секретарь… Да, как видите, женщина… Ну, не видите, так слышите! Ничего странного… Совершенно верно; революция тоже женского рода… Да… Алло!» Подобные реплики обладают особым свойством инерции: начав болтовню, ее невозможно окончить. Глубокий художник отличается от поверхностного писателя тем, что ему не приходится бороться с распущенностью, с болтливостью своих героев, если только эта их болтовня не помогает развитию главной идеи произведения. Истинный художник не пользуется устами своих героев для такой болтовни.

В ВЧК приходят матросы, рабочие и другие посетители. Один матрос пришел с сообщением, что «в гвардейском флотском экипаже анархия развелась. Винные погреба разбивают. Девок набрали». Вера его спрашивает: «А что там такое?» Матрос, по авторской ремарке, мнется и говорит: «Извиняюсь, товарищ… Хоть чекистка вы, но вполне женского рода, не могу… (Разводит руками)». Чего же он не может сказать, этот литературный матрос, ведь он уже все сказал, и притом столь галантными словами, что сам матрос больше, чем Вера, походит на выдуманное существо «вполне женского рода».

Рабочий Галкин, только что явившийся с производства работать в ВЧК, развязно заявляет: «Выходит, что я уже при исполнении служебных обязанностей? Айда сюда, флотский!» Неужели это так было в действительности? Мы не просим от писателя фотографии прошлого, но если он не в состоянии дать ничего большего, то пусть даст «фотографию», подобие правды, но не меньше.

Хорошо или плохо это изложено у автора? Можем ответить, что изложено это интересно, но «интересно» в данном случае – это недостаточно и неудовлетворительно, потому что там, где автор, в соответствии с темой своего произведения, включает, хотя бы косвенно, образ Ленина, необходимо искусство первоклассного художника, а не только скромное умение пользоваться материалом.

Затем появляется некий Шпитовский, член ЦК, «левый большевик». Узнать, кто послужил прототипом для этой фигуры, нетрудно. Вот первая реплика Шпитовского: «Ведь это же апперцепция исторического процесса! В общем, суммарно… Нельзя подражать чужой истории. Да, да, да! Если кто-либо предполагает, что из него выйдет русский Фукье-Тэнвиль…» Дело в том, что Бухарин обладал не просто бессмысленным идиотическим лексиконом; его псевдонаучная, идиотическая фразеология была как бы шифром контрреволюции. Так что сам-то Шпитовский-Бухарин в плане контрреволюции был вполне осмыслен, вменяем и словесным идиотизмом он болел мнимо. Если бы автору удалось разработать характер Шпитовского в этом разрезе, мы бы получили в пьесе не мелкую фигуру враждебного, мерзкого идиотика и «теоретического психа», мы бы могли тогда увидеть крупного врага – заговорщика, последовательного идеолога терроризма, фашиста в его начальном образе, вуалирующего свое истинное лицо бредом во всеуслышание, святостью чистого, книжного мыслителя и бездейственного «теоретика». Чтобы истолковать образ Шпитовского в этом смысле, можно было бы, например, изобразить его, Шпитовского, говорящим просто по-русски и действующим с точки зрения своих интересов вполне здраво, лишенным всякой взвинченности и «психоидеологии», когда Шпитовский находится в своей контрреволюционной среде. Или сделать нечто подобное этому.

Дзержинский сразу разгадывает чужеродную душу Шпитовского. «В общем, суммарно… антиципация, сециссионисты, – гневно передразнивает Дзержинский. – Постараюсь, чтобы ЦК освободил его от общения с нами». «Попик с перевернутым языком!» – характеризует далее Шпитовского Дзержинский.

Очень хорошо удалась автору сцена посещения Дзержинского известным поэтом Корневым. Этот поэт имеет, конечно, за собой реальный прообраз. «Слава тебе, господи, – говорит Корнев елейным, подобострастным голосом, входя в кабинет Дзержинского, – не оставляет заступница нас, грешных. Привела она пред ясны революционны очи великого народного сокола… Кланяюсь низко, смиренно прошу защиты у богатыря Дзержинского. Не погнушаюсь и к плечу приложиться». Дзержинский (гневно): «Выйдите! Слышите? Выйдите!.. И вернитесь человеком!»

Но такие сцены в пьесе Козакова бывают нечасто, и создание образа Дзержинского автору не удалось. Причина неудачи в том, что тов. Козаков подошел к своей работе – в отношении изображения Дзержинского – не творчески, а иконографически. Автор сделал следующее; общеизвестные опубликованные выдержки из дневников Дзержинского, написанных в тюрьмах до революции, извлечения из его речей, произнесенных совершенно по другому поводу, чем у автора пьесы, тов. Козаков искусственно разбил на отдельные реплики и монологи и искусственно же вложил их в уста Дзержинского. И теперь Ф. Дзержинский, по воле автора, свои слова, некогда написанные или сказанные им по другому случаю, произносит уже в качестве председателя ВЧК из деловых и оперативных соображений.

Это получается неуместно. Автор, стремясь точно передать язык Дзержинского, обнаружил, однако, лишь неприятное своеволие. Мы все знаем поэтический язык дневников Дзержинского, в которых выразилось его органическое революционное человеколюбие, тем более нельзя пользоваться этим языком своевольно. Если же автор был не в силах создать своими средствами эквивалент языка Дзержинского или смутился перед такой задачей, то зачем же он взялся за свой труд и чем же ему можно помочь?.. Одним списыванием и копированием слов великих людей невозможно создать их литературные или драматургические образы. Здесь необходимо творческое усилие самого автора, и, быть может, самое наибольшее усилие – больше, чем тогда, когда образ является произведением чистой фантазии.

Дзержинский и его помощники уничтожают созревшие и зреющие очаги заговоров и контрреволюции. Покушение на Ленина не удается. Поручик Капля, который должен совершить террористический акт против В. И. Ленина, падает духом перед лицом Ленина. Еще несколько ранее этот Капля встречал Ленина: «У самых дверей толпа прижала меня к нему (к Ленину). Он телом своим, боком ощутил висевшую у меня под шинелью гранату… Гранату, предназначенную для него смерть… Он почувствовал ее и, глядя укоризненно мне в глаза, сказал: „Товарищ, вы, вероятно, пришли охранять меня, – и можете из-за неосторожности причинить много бед здесь кому-нибудь из народа“». А до Ленина Капля видел и слышал Сталина, и Капля на допросе смиренно сознается, что он не мог убить В. И. Ленина, потому что не в силах был побороть в себе глубокого, потрясающего впечатления от обаяния личности Ленина и Сталина; он не сумел внутренне устоять перед объективной народной правдой их учения. В этом смысле Ленин был защищен от врага собственным величием.

Из всех персонажей пьесы наиболее удался автору большевик Никита Денисов, мужественный, изобретательный чекист, заслуживающий благодарность Дзержинского. Никита под непосредственным руководством Дзержинского раскапывает корни шпионско-террористической организации до конца, чтобы вырвать их вместе с питающей их почвой.

Из других образов пьесы очень хорошим мог бы стать образ профессора-медика Алексеева, если бы у него не было близкого литературного родителя