Крымская война: история - Орландо Файджес

недисциплинированность, но я прошу вас подумать, мог ли бы оплачиваемый агент Императора России лучше служить своему Господину, чем это делает корреспондент газеты, имеющей самый большой тираж в Европе… Я очень сомневаюсь, теперь, когда связь стала такой быстрой, может ли Британская Армия долго выдержать в присутствии мощного Врага, если этот Враг имеет под своим командованием английскую прессу, и может передать из Лондона в свой штаб по телеграфу каждую деталь, которая может потребоваться о численности, состоянии и оборудовании сил его противника{404}.

Но Ньюкасл не впечатлился. К тому времени он уже ощущал политическое давление созданное кампанией Таймс. Скандал вокруг состояния армии уже угрожал правительству. Добавляя свой голос к нарастающей критике военного управления, Ньюкасл призвал Реглана уволить генералов Эйри и Эсткорта, квартирмейстера и генерала-адъютанта армии соответственно, надеясь, что это удовлетворит общественность в их охоте за головами. Реглан отказался — ему не казалось, что кто-то в высшем командовании виноват в трудностях армии — хотя он с удовольствием принял отзыв лорда Лукана, которого он обвинил (в основном несправедливо) в гибели Легкой бригады.

К тому моменту как Лукан получил свое увольнение 12 февраля, мощь прессы и общественной критики привела правительство к падению. 29 января две трети Палаты Общин проголосовали за предложение радикального члена парламента Джона Робака создать выборный комитет для расследования состояния армии и поведения правительственных учреждений ответственных за это — по сути, вотум недоверия правительственному курсу ведения военной кампании. Робак не желал падения правительства — его основной целью было заявить о подотчетности правительства Парламенту, но давление на правительство уже вышло за рамки Парламента: оно исходили и от общественности и от прессы. На следующий день Абердин подал в отставку, а спустя неделю, 6 февраля, королева призвала Палмерстона, своего любимого политика, уже в возрасте 70 лет, сформировать новое правительство. Палмерстон был популярен среди патриотичного среднего класса — своей работой с прессой он захватил воображение британской публики агрессивной внешней политикой, которая виделась как воплощение их собственного национального характера и народных идеалов — и теперь они видели в нём спасителя военной кампании от некомпетентных генералов.

«На той ступени цивилизации, где мы сейчас», объявил французский император в 1855 году, «успех армий, какой-то бы великолепный он не был, преходящ. В действительности окончательную победу одерживает общественное мнение». Луи-Наполеон прекрасно осознавал силу прессы и мнения публики — его восход к власти был обеспечен ими — и по этой причине французская пресса находилась под цензурой и контролировалась его правительством во время Крымской войны. Передовицы зачастую были «оплачены» из кармана сторонников правительства и часто они были правыми по спектру, совпадающими с взглядами читателей газеты. Наполеон видел в войне способ заработать для своего режима поддержку народа, и он придерживался этой цели оглядываясь на реакцию публики. Он инструктировал Канробера (известного своей нерешительностью) не отдавать приказа на штурм, «если не будет совершенно видно, что результат будет в нашу пользу, но также не предпринимать попыток, если это приведет с большим человеческим жертвам»{405}.

Восприимчивый к критике публики, Наполеон приказал своей полиции собирать информацию о том, что люди говорят о войне. Информаторы подслушивали частные разговоры, проповеди священников, речи ораторов, записанное собиралось в отчеты местными прокурорами и префектами. По этим отчетам французы были в основном за войну, и, когда армии не удалось добиться быстрой победы, они постепенно теряли терпение и начинали относиться более скептически к её продолжению. Наибольшая часть недовольства концентрировалась на руководстве Канробера и «трусости» принца Наполеона, который оставил Крым после Инкермана и вернулся во Францию в январе, где (подпитывая мнение оппозиции против войны) он он не делал секрета из своих взглядов на то, что Севастополь был «неприступным» и что осаду необходимо снять. К этому времени префекты докладывали о возможности того, что усталость от войны может превратиться в оппозицию к правительству. Анри Луазийон, инженер в траншеях вокруг Севастополя, слышал разговоры солдат о том, что планируется революция, с забастовками и демонстрациями против мобилизации дополнительных войск во Франции. «Ходят самые опасные слухи», писал он своей семье. «Все говорят о революции: Париж, Лион, все главные города окажутся в осаде; в Марселе народ поднимется против посадки на корабли; все хотят мира, и кажется, что они готовы уплатить за это практически любую цену». Нетерпеливый император французов в Париже совершенно не зря боялся революционного насилия — и подготовил детальные планы на случай каких-либо волнений в столице. В центре Парижа были построены здания «с возможной целью размещения там некоторого количества солдат в случае каких-либо волнений», сообщал от королеве Виктории, «а на почти всех улицах уложен макадам[76], чтобы не дать возможности населению “pour en faire des barricades”[77], как раньше». Чтобы остановить критику войны со стороны общества он пришел к выводу, что пришло время крепче взять в руки бразды правления высшим командованием и отправиться в Крым самому, чтобы ускорить захват Севастополя и восстановить славу имени Наполеона{406}.

В России же доступной информации о войне было очень мало. На всем черноморском побережье существовала всего одна русская газета, Одесский вестник, но у неё не было корреспондента в Крыму и она публиковала только самые общие новости о войне, обычно с опозданием в две или три недели. Строгая цензура ограничивала то, могло быть напечатано в прессе. Репортажи о сражении на Альме, к примеру, появились в Одесском вестнике только 12 октября, целых двадцать два дня после события, когда поражение было описано как «тактическое отступление перед превосходящими силами противника с обоих флангов и моря». Когда краткий и лицемерный бюллетень не смог удовлетворить читающую публику, среди которой ходили слухи о падении Севастополя и гибели Черноморского флота, газета напечатала 8 ноября еще один репортаж, спустя сорок девять дней после сражения, в котором признавалось поражение, но не упоминалось беспорядочное бегство русских войск или превосходство нарезного оружия противника, чья огневая мощь превосходила устаревшие гладкоствольные ружья царской пехоты. Публике нельзя было сообщать о том, что русской армией плохо управляли и что она технически отстала от армий Европы{407}.

Не имея официальной информации, которой можно было бы доверять, образованная публика обращалась к слухам. Англичанка жившая в Санкт-Петербурге заметила некоторые «нелепые понятия» о войне среди высшего класса, которых «все государственные доклады держали в полном неведении». По слухам, к примеру, Британия собиралась возмутить Польшу против России, что Индия вскоре окажется русской, и что американцы придут на помощь России в Крыму.