Муравьи революции - Петр Михайлович Никифоров

голову, мог целыми днями ходить по камере, и погружённый в думы не замечал времени. Новая одиночка была слишком тесна, и ходить в ней долгое время было невозможно. Покрутившись немного, я подошёл к окну и, не переставая думать, смотрел на клочок синего неба. Опять в волчок послышался осторожный стук:

— Отойдите от окна!

Я не повернулся и молча продолжал стоять. Надзиратель повторил

— Отойдите от окна, у окна стоять не полагается.

Я не отозвался и продолжал стоять.

— Я принуждён буду доложить помощнику.

Я продолжал стоять. Надзиратель ушёл.

Звонки не действовали на мои нервы, только к вечеру от них голова начинала болеть. Это меня радовало, потому что излишняя нагрузка на нервы ослабляла волю.

На вечерней поверке помощник объявил мне, что я вновь лишаюсь горячей пищи. Я ничего не сказал.

На следующее утро надзиратель мне поставил на стол воду и хлеб, поднял и замкнул койку. Когда он ушёл, я опять начал ходить по камере, пять шагов вперёд, пять шагов назад. Открылась камера:

— Выходите на прогулку.

Я одел бушлат и вышел. На лестнице меня встретил старший надзиратель…

— А, вы опять у нас… прогуляться пошли, ну, ну, — проговорил он улыбаясь.

У выхода стояли несколько человек заключённых друг другу в затылок. Я подошёл и стал сзади. Открылась дверь, и мы в сопровождении двух надзирателей вышли на двор, за нами вышел старший. На дворе был небольшой круг для прогулок. Войдя на круг, заключённые пошли по нему друг за другом. Я остановился.

— Идите, идите, останавливаться нельзя.

— Я по кругу гулять не буду.

— Как не будете? Зачем на прогулку вышли?

— Я не знал, что у вас тут круг.

Надзиратель, не зная, что со мной делать, растерянно разводил руками.

— Отведите его в камеру, — распорядился старший, — всё равно он по кругу гулять не будет.

Один из надзирателей отвёл меня обратно в камеру.

Шагая по своей тёмной камере, я стал потихоньку напевать, и уже невольно прислушивался, когда надзиратель подойдёт к волчку и постучит. Надзиратель постучал:

— Перестаньте петь.

Я не обращал внимания и продолжал вполголоса напевать.

— Если вы не перестанете, я позову помощника.

Я не отвечал надзирателю и продолжал напевать. Надзиратель ушёл. Через некоторое время открылась дверь, в камеру вошёл помощник.

— Почему вы кричите?

— Я не кричу, а очень тихо напеваю. Я полагаю, что никому не мешаю.

— Вам было объявлено, что петь запрещено.

— Вы меня лишили книг и горячей пищи. Что же мне делать? Остаётся только петь.

— Не советую. Переведём в карцерное положение. А начальник может дать вам тридцать суток карцера.

Помощник был из новых и меня ещё не знал.

— Меня это не пугает, — ответил я ему, — я буду нарушать все ваши правила, пока надзиратель и вы не оставите меня в покое.

Помощник с удивлением посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушёл.

Угрозу свою помощник осуществил: меня наказали на семь суток карцерным положением. Делалось это просто: койку не отмыкали и представляли мне устраиваться спать как я находил возможным. Выручал меня всё тот же стульчак. Это было моё убежище, где я проводил долгие ночи. Во время карцера надзиратель иногда заглядывал в волчок, но голоса не подавал, хотя я напевал, правда, негромко, и часами простаивал у окна. Я поставил себе задачей добиться минимума свободно устраиваться в своей одиночке, потому и во время карцера из принятых рамок борьбы не выходил.

По окончании карцера мне дали горячую пищу, а вечером открыли койку.

Нарушенный порядок я, однако, не прекращал. Помощник мне объявил:

— Если вы будете продолжать нарушать установленные правила, мы увеличим вам наказание карцером до четырнадцати суток.

— Я буду нарушать всё, что меня стесняет в моей одиночке, — успокоил я помощника.

Через день мне объявили, что постановлением начальника я перевожусь на карцерное положение на четырнадцать суток.

Самым тяжёлым в этом наказании было отсутствие постели. Пол был цементный и холодный, спать на нём было невозможно, на стульчаке приходилось сидеть скрючившись, сильно уставали нога и болела спина.

Уже к концу недели моего наказания нас вызвали на суд.

На судебный допрос меня вызвали первым: мне вменялось в вину, что я был инициатором побега. Я же вообще отрицал моё участие в побеге.

— Сидел ещё кто-нибудь в вашей камере в то время?

— Сидел кто-то, но я не помню кто. Когда переполнились одиночки, тогда садили и ко мне, — ответил я на вопрос.

— Вы признаёте себя виновным, что вы участвовали в прорытии подкопа?

— Нет, не признаю; я в подкопе не участвовал.

— Из материалов видно, что в камере, где вы сидели, была прорезана одна половица деревянного пола, и кроме того, когда вас вывели из камеры в коридор, с вас свалились кандалы, которые, по-видимому были перепилены.

— О пропиленной половице и проломе стены я ничего не знаю, может быть это было в другой камере. Кандалы у меня не свалились, как по вашим словам указано в материалах, а когда меня выводили из камеры, я кандалы поддерживал руками, потому что у смертников на ночь отбирали ремни, на которых поддерживались кандалы; когда я вышел в коридор, я опустил кандалы, они и упали на пол, но не свалились с ног.

— Позовите свидетеля, бывшего помощника Магузу. Вошёл Магуза, он был в штатском платье; давно уже ушёл из тюрьмы и служил где-то на железной дороге.

— Свидетель, расскажите нам, при каких обстоятельствах вы обнаружили Никифорова в момент обнаружении подкопа?

Магуза в общих чертах рассказал, что он обнаружил в моей и в других камерах, и в конце сказал:

— Когда Никифорова вывели из камеры, у него с ног свалились кандалы.

— Скажите, свидетель, Никифоров был тогда приговорён к смертной казни?

— Да, был приговорён.

— Скажите, у смертников отбирали на ночь ремни от кандалов?

— Да, существовало такое правило: чтобы осуждённый не мог покончить с собой.

— Вы не помните, были тогда у обвиняемого ремни отобраны?

— Да, несомненно, были отобраны.

— А возможно, что когда вывели обвиняемого из камеры, он держал кандалы руками и, выйдя в коридор, он мог опустить кандалы, они упали на пол, а вам показалось, что они свалились?

Магуза задумался и потом неуверенно ответил:

— Допускаю такую возможность.

Что заставило Магузу сказать так, действительно ли он забыл всё, или, не будучи больше связан с тюрьмой, не был заинтересован в моём обвинении.

Остальные защищались, кто как мог. Бессрочники признали себя виновными и отрицали наше участие в побеге.

Получилось так, как мы и предполагали: всех нас срочных, трёх человек, оправдали, а бессрочные получили