Кто правит миром? - Ноам Хомский

Вопрос, вынесенный в название этой книги, не имеет простого и ясного ответа. Мир слишком сложен и разнообразен для этого. Но выделить кардинальные отличия в возможности определять мировые дела, равно как и выявить самых заметных игроков, не составляет никакого труда.

Если говорить о государствах, то после Второй мировой войны Соединенные Штаты были и остаются первыми среди неравных, причем с большим отрывом. Они по-прежнему задают тематику глобального дискурса – от таких проблем, как израильско-палестинский конфликт, Иран, Латинская Америка, «война с террором», международная экономика, правосудие, права человека и так далее, до жизненно важных вопросов выживания цивилизации (ядерная война и экология). В то же время могущество США, достигнув в 1945 году беспрецедентного за всю историю пика, значительно ослабло. На фоне этого неизбежного заката Вашингтон в определенной степени делит власть с «мировым правительством», если воспользоваться расхожим выражением бизнес-прессы, под которым понимаются ведущие капиталистические государства (страны Большой семерки) вместе с подконтрольными им институтами «новой имперской эры», в том числе Международным валютным фондом и глобальными торговыми организациями^[1].

Эти «владыки», само собой разумеется, весьма далеки от того, чтобы представлять население ведущих стран мира. Даже в государствах с развитой демократией граждане оказывают лишь ограниченное влияние на политические решения. В Соединенных Штатах ученые представили весьма любопытные доказательства того, что «экономические элиты и организованные группы, представляющие бизнес-интересы, оказывают значительное влияние на политику американского правительства, в то время как влияние обычных граждан и групп, сосредоточенных на интересах общества, совсем незначительно, если, конечно, оно вообще есть». По заключению авторов этого исследования, его результаты «в существенной степени свидетельствуют в пользу теорий доминирования экономических элит или пристрастного плюрализма, но не теорий мажоритарной избирательной демократии или мажоритарного плюрализма». Другие исследования показали, что большинство населения – та его часть, что находится на «минусовом» конце шкалы достатка, – исключено из политической системы, а избранные ими официальные представители игнорируют мнения и позиции выборщиков, в то время как крохотная прослойка на самом верху обладает огромным влиянием. Причем это наблюдается в течение длительного времени, и размер фонда избирательной кампании самым замечательным образом может предсказать политический выбор^[2].

Одним из следствий этого является так называемая апатия: отсутствие интереса к голосованию. Здесь налицо значительная классовая корреляция. Вероятные причины такого явления тридцать пять лет назад обсуждал один из ведущих специалистов в области электоральной политики Уолтер Дин Бернхем. Отказ голосовать он связывал с «основополагающей сопоставительной особенностью американской политической системы, которая сводится к полному отсутствию массовой социалистической либо лейбористской партии, способной организованно составить конкуренцию на электоральном рынке». По его мнению, именно этим в основном и объясняются высокие «показатели неявки на избирательные участки, варьирующиеся в зависимости от класса», а также сознательное замалчивание вариантов политического выбора, в потенциале поддерживаемых основной массой населения, но противоречащих интересам элит. Эти высказывание справедливы и сегодня. В своем подробном анализе выборов 2014 года Уолтер Бернхем и Томас Фергюсон показывают, что уровень явки на избирательные участки напоминает «самое начало XIX века», когда правом голосовать почти исключительно владели состоятельные мужчины. Авторы приходят к выводу, что «и результаты прямых опросов, и здравый смысл свидетельствуют о том, что огромное количество американцев все настороженнее относятся к обеим лидирующим политическим партиям, а долгосрочные перспективы удручают их все больше и больше. Многие убеждены, что политику контролируют интересы верхушки, представленной меньшинством. Они жаждут эффективных усилий, направленных на предотвращение экономического спада в долгосрочной перспективе и ликвидацию нарастающего экономическое неравенства, но ни одна из двух движимых деньгами лидирующих американских партий не в состоянии предложить им что-то на необходимом уровне. Это, по всей видимости, только ускоряет процесс дезинтеграции политической системы, столь явно бросавшийся в глаза во время выборов в Конгресс 2014 года»^[3].

В Европе закат демократии заметен немного меньше по той причине, что решения по жизненно важным вопросам принимают брюссельская бюрократия и те финансовые круги, которые она в значительной мере представляет. Их презрение к демократии резко обозначилось в июле 2015 года – в виде предельно жесткой реакции на саму мысль о том, что греческий народ может иметь собственное мнение в отношении судьбы своего общества, сотрясаемого политикой суровой экономии, контроль за которой осуществлял триумвират в лице Европейской комиссии, Европейского центрального банка и Международного валютного фонда (в первую очередь здесь отметились политические деятели МВФ, а не экономисты, критиковавшие деструктивные меры). Режим строжайшей экономии Греции навязали с заявленной целью сократить долг страны, хотя в действительности ее долг по отношению к ВВП только вырос, в то время как общественное пространство пошло трещинами, а сама страна выступила в роли воронки, через которую французские и немецкие банки, любители рискованных займов, получили финансовые вливания, спасшие их от банкротства.