Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

осмыслять сопротивление как действия, которые подразумевают по меньшей мере некоторые краткосрочные индивидуальные или коллективные жертвы ради достижения более долгосрочной практической цели. Очевидными примерами здесь выступают непосредственные потери от забастовок, бойкотов или хотя бы отказа конкурировать с другими представителями собственного класса за землю или работу. Но когда дело доходит до таких действий, как воровство, мы сталкиваемся с сочетанием немедленной индивидуальной выгоды и чего-то, что может выступать сопротивлением. Как здесь рассудить, какая из двух указанных целей является главной или решающей? На кону тут стоит не мелкий вопрос дефиниций, а интерпретация целого диапазона действий, которые исторически, на мой взгляд, и лежат в основе повседневных классовых отношений. Английский браконьер XVIII века, возможно, сопротивлялся притязаниям джентри на права собственности на охотничью дичь, но при этом почти в той же степени был заинтересован в рагу из кролика. Рабы на юге США до Гражданской войны, тайно резавшие свиней своих хозяев, возможно, утверждали собственное право на достойное существование, но с тем же успехом, несомненно, потворствовали своему пристрастию к жареному мясу. Крестьянин из Юго-Восточной Азии, прятавший свой рис и имущество от мытаря, возможно, протестовал против высоких налогов, но точно так же явно заботился о том, чтобы у его семьи было достаточно зерна до следующего урожая. Крестьянин-призывник, дезертировавший из армии, возможно, был против войны, но точно так же, несомненно, спасал свою шкуру, убегая с фронта. Какой из этих неразрывно связанных мотивов следует принять в качестве первоочередного? Даже если бы у нас была возможность спросить об этом самих акторов и даже если бы они могли ответить чистосердечно, совершенно непонятно, удалось бы им дать какое-либо четкое определение. Исследователи рабства, которые наиболее тщательно изучали этот вопрос (хотя бы из тех соображений, что подобные формы самопомощи зачастую были единственным вариантом, имевшимся в распоряжении рабов), как правило, не принимали подобные действия за «реальное» сопротивление в силу трех причин. Все они перечислены в следующем анализе «бунтарского духа» рабов у Джеральда Маллина:

«При рассмотрении этих наблюдаемых различий в поведении рабов исследователи обычно задаются вопросом о том, являлась ли определенная манера бунтовать сопротивлением отдельным злоупотреблениям рабства или же реальным сопротивлением рабству как таковому. При рассмотрении поведения рабов в свете его политического контекста выясняется, что те, кто выполнял самую чёрную работу – а именно невольники, трудившиеся в полевых условиях, – делали её спустя рукава. Если говорить в целом, то их „лень“, „мартышкин труд“ и мелкие кражи представляли собой некую ограниченную(а возможно, и потворствующую их желаниям) разновидность бунтарства. Их реакции на неожиданные злоупотребления или внезапные изменения в повседневном распорядке плантаций были в лучшем случае лишь символическимиактами, направленными против рабства. Однако организованныеи систематическиеначинания плантационных рабов, направленные на то, чтобы нарушить функционирование хозяйства, их непрестанныедействия по нанесению значительного ущерба урожаю и складам, а также коллективныеночные грабежи, благодаря которым наполнялся товарами чёрный рынок, имели более „политический“ характер по своим последствиям и представляли собой сопротивление рабству как таковому»[507].

Позиция Юджина Дженовезе по данному вопросу отличается в ряде важных деталей, однако и он настаивает на различии между предполитическими формами сопротивления и более существенным сопротивлением системе рабовладения. Как демонстрирует следующий фрагмент из работы Дженовезе, он усматривает это различие как в области последствий, так и в области намерений:

«Строго говоря, лишь восстание представляло собой политическое действие, которое кое-кто предпочитает определять как единственное подлинное сопротивление, поскольку только оно напрямую бросало вызов власти этой системы. С этой точки зрения, те действия, которые другие исследователи именуют „повседневным сопротивлением рабству“ – хищения, враньё, притворство, уклонение от работы, убийства, детоубийства, самоубийства, поджоги, – в лучшем случае можно квалифицировать как предполитические, а в худшем – как аполитичные… Однако „повседневное сопротивление рабству“, как правило, подразумевало приспособление к нему и не имело никакого смысла, кроме как при условии принятия статус-кво, нормы которого в том виде, как они воспринимались или определялись рабами, нарушались соответствующими действиями»[508].

Объединяя эти накладывающиеся друг на друга точки зрения, мы получаем нечто вроде противопоставления реального сопротивления, с одной стороны, и чисто символических, ситуационных или даже эпифеноменальных действий, с другой. Утверждается, что реальное сопротивление (а) имеет организованный, систематический и кооперативный характер, (b) основано на принципах или бескорыстно, (с) несёт революционные последствия и/или (d) воплощает идеи или намерения, которые отрицают основание господства как такового. Напротив, чисто символические, ситуационные или эпифеноменальные действия являются (а) неорганизованными, несистематическими и индивидуальными, (b) конъюнктурными и своекорыстными, (с) не имеют революционных последствий и/или (d) подразумевают по своему намерению или смыслу приспособление к системе господства. Данные различия важны для любого анализа, целью которого является попытка очертить различные формы сопротивления и продемонстрировать, как они связаны друг с другом и с той формой господства, в которой они имеют место. Категорически не соглашусь с утверждением, что формы сопротивления второго типа в конечном счёте являются ничтожными или несущественными, тогда как реальное сопротивление могут составлять лишь первые. Эта позиция, на мой взгляд, даёт совершенно превратное толкование самогó основания экономической и политической борьбы, которую в каждодневном режиме ведут подчинённые классы – не только рабы, но и крестьяне и рабочие – в условиях репрессий. Данная точка зрения основана на ироничном сочетании как ленинистских, так и буржуазных исходных допущений относительно того, что именно конституирует политическое действие. Ниже мы рассмотрим первые три парных сравнения, а последний – самый важный – вопрос о том, являются ли намерения приспособленческими или революционными, будет затронут лишь вкратце – рассмотреть его более подробно нам предстоит в следующей главе.

Начнём с вопроса о тех действиях, которые являются «своекорыстными», индивидуальными и неорганизованными. В логику Дженовезе и в особенности Маллинза встроена гипотеза, что подобные действия в силу самой своей природы не имеют революционных последствий.

Возможно, зачастую так и есть, но столь же верно и то, что в современную эпоху едва ли обнаружится хоть одна революция, которую можно успешно объяснить без указания именно на такие действия, когда они происходят в массовом масштабе. Для примера рассмотрим такую тему, как дезертирство из армии и та роль, которую оно сыграло в ходе революций.

Ярким примером является Русская революция. Летом 1917 года нарастающее дезертирство из армии, рядовой состав которой преимущественно формировали крестьяне, было существенной и неотъемлемой частью революционного процесса как минимум в двух отношениях. Во-первых, именно благодаря крестьянам состоялся крах армии – основного института репрессий царского государства, унаследованного Временным правительством, – института, который подавил предшествующие революционные волнения, состоявшиеся в 1905 году. Во-вторых, дезертиры внесли непосредственный