Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

так и результатом сопротивления и контрсопротивления. Как отмечает Утса Патнаик, «потребление есть не что иное, как исторически „необходимый труд“, та доля в чистом выпуске продукции, которую позволено сохранять мелким производителям в виде результата их борьбы с классами, занимающимися присвоением прибавочного продукта»[516]. В таком случае эгоистичным ядром повседневной классовой борьбы оказываются зачастую оборонительные усилия, направленные на то, чтобы снизить масштабы присвоения или нанести ему поражение[517]. Кому-то из наблюдателей мелкие кражи зерна или хищения на площадке для молотьбы могут показаться ничтожными «адаптационными» механизмами, но с более масштабной точки зрения классовых отношений центральным моментом выступает то, как фактически происходит раздел урожая.

Ещё одно преимущество концепции сопротивления, начинающейся с эгоистичных материальных потребностей, заключается в том, что она гораздо больше соответствует тому, как опыт «класса» впервые переживается самими историческими акторами. Здесь можно лишь всецело присоединиться к той оценке, к которой пришел Э. П. Томпсон на основании собственного прекрасного исследования истории рабочего класса:

«На мой взгляд, в теоретических построениях слишком много внимания уделялось „классу“ (причем значительная часть этого внимания банально неисторична) и слишком мало – „классовой борьбе“. На самом деле именно классовая борьба является первичным, а также более универсальным понятием. Классы, скажем прямо, не существуют как отдельные сущности, которые оглядываются вокруг, обнаруживают класс-неприятель, а затем приступают к борьбе. Напротив, люди оказываются в обществе, структурированном определёнными способами (ключевым из них – но не единственным – выступают производственные отношения), они получают опыт эксплуатации (либо необходимости удерживать власть над теми, кого они эксплуатируют), выявляют точки антагонистических интересов, принимаются за борьбу вокруг этих проблем и в процессе этой борьбы открывают себя в качестве классов, приходят к пониманию этого открытия в виде классового сознания. В реальном историческом процессе класс и классовое сознание всегда являются последней, а не первой стадией»[518].

Материальное основание борьбы, конечно же, невозможно отделить от борьбы за ценности – борьбы идеологической. Кроме того, сопротивление каким-либо требованиям или присвоению означает сопротивление оправданиям и обоснованиям, скрывающимся за конкретными требованиями. В Седаке это идеологическое сопротивление обычно скрывается от публичного взора, но среди бедняков составляет принципиальную часть нормативной субкультуры.

Склонность не придавать значения «индивидуальным» актам сопротивления как чему-то несущественному и приберегать термин «сопротивление» для коллективных или организованных действий столь же необоснованна, как и акцент на «принципиальных» действиях. Подозреваю, что привилегированный статус, которым наделяются организованные движения, проистекает из той или иной из двух политических ориентации. Первая из них – по сути, ленинистская – рассматривает единственно перспективные классовые действия как действия, возглавляемые некой авангардной партией, которая выступает в качестве «генерального штаба». Вторая ориентация более прямолинейно вытекает из знакомой и приоритетной открытой институционализированной политики в том виде, как она реализуется в капиталистических демократиях. Но и в том, и другом случае имеет место превратное понимание социальных и политических обстоятельств крестьянского сопротивления.

Разумеется, индивидуальный и нередко анонимный характер значительной части крестьянского сопротивления в высшей степени совпадает с социологией того класса, в рядах которого оно возникает. Представляя собой подвид «низшего класса», будучи разбросанным по небольшим сообществам и, как правило, лишенным институциональных средств для коллективных действий, крестьянство, скорее всего, станет задействовать те средства сопротивления, которые имеют локальную природу и требуют незначительной координации. В особых исторических условиях, таких как сокрушительные материальные лишения, наличие правовых механизмов защиты открытого политического действия или распад репрессивных институтов (реже вступают в силу все три указанных фактора), крестьянство может превращаться в организованное, политическое и массовое движение – и такие случаи имели место. Однако подобные условия крайне редки и обычно недолговечны, даже если они способствуют революциям. В конкретных обстоятельствах места и времени такой политический сценарий преимущественно попросту исключался. Приверженность индивидуальным и незаметным формам сопротивления не только является чем-то ожидаемым от мелких товаропроизводителей и сельских работников с марксистской точки зрения, но и имеет определенные преимущества. В отличие от иерархических формальных организаций, здесь отсутствуют центр, руководство и какая-либо опознаваемая структура, которую можно переманить на противоположную сторону или нейтрализовать. То, чего не хватает такому сопротивлению в плане центральной координации, можно компенсировать при помощи гибкости и настойчивости. При помощи таких форм сопротивления не получится выиграть ни одного спланированного сражения, однако они восхитительно приспособлены к длительным кампаниям на истощение.

Если бы мы ограничили поиск крестьянского сопротивления формально организованной деятельностью, то он в основном оказался бы тщетным, поскольку в Малайзии, как и во многих других странах Третьего мира, организационные структуры такого рода либо отсутствуют, либо являются порождением творчества чиновников и деревенских элит. В результате мы бы просто упустили из виду значительную часть происходящего. Например, история сопротивления государству малайского крестьянства по-прежнему не написана, но когда и если это произойдет, она не будет представлять собой сюжет, в котором значительную роль играют открытые восстания или формальные организации. Применительно к доколониальной эпохе в этой истории описанию сопротивления, возможно, будет посвящено меньше места, чем бегству крестьян и их уклонению от принудительного труда и множества пошлин и налогов. Для сопротивления колониальному правлению были в гораздо меньшей степени характерны открытые столкновения, нежели намеренное и массовое неподчинение наиболее угрожающим особенностям этого режима. К формам этого неподчинения относились, например, постоянное занижение сведений о размере земельных владений и урожаев для минимизации налогов, неустанное игнорирование любых правил, призванных ограничить посадку и продажу каучука мелкими хозяевами, непрекращающееся заселения первопроходцами новых земель, несмотря на множество запрещающих это законов. Многие из этих практик продолжаются и по сей день. Свидетельства этого сопротивления с избытком представлены в архивах[519], но, поскольку его цель заключалась в избегании государства и правопорядка, а не в нападении на них, оно получило гораздо меньше внимания историков, нежели те довольно редкие и мелкие восстания, которые оказывали гораздо меньшее влияние на ход колониального правления. Даже в развитых капиталистических странах «движения» бедняков происходят преимущественно за пределами сферы формальной политической деятельности[520]. Из этого следует, что при наличии убедительных доводов в пользу таких форм политической деятельности среди бедняков в высокоиндустриализированных городских экономиках, обладающих высоким уровнем грамотности и относительно открытой политической системой, для крестьянства в рамках аграрной экономики, где открытая политическая деятельность резко ограничена, эти доводы окажутся куда более убедительными. Формальная политическая активность может выступать нормой для элиты, интеллигенции и среднего класса, которые в странах Третьего мира, как и на Западе, располагают почти что монополией на институциональные навыки такой деятельности и доступ к ней. Однако было бы наивно ожидать, что крестьянское сопротивление в обычных случаях может или будет принимать