Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

Центральное значение для нашего анализа имеют три последствия этой эвфемизации экономического контроля. Первое из них заключается в том, что если эвфемизация вообще достижима, то это всегда требует определенных издержек. «Обработка» людей требует не меньше времени, усилий и ресурсов, чем обработка рисовых полей. Крупным земледельцам, стремившимся гарантировать для себя рабочую силу и собственных политических сторонников, требовалось «вручную» шаг за шагом создавать свой социальный авторитет при помощи хорошо продуманных даров, благотворительности, займов, общительности, пиров и других материальных и символических услуг[538].

Второе, тесно связанное с первым последствие заключается в том, что эвфемизация экономического господства могла быть достигнута лишь посредством определенной степени обобществления (socialization) доходов от обработки земли. Понятие «обобществление» используется здесь с осторожностью, поскольку никакого обобществления собственности на средства производства, конечно же, никогда не было. Вместо этого произошло умеренное и продуманное обобществление части собственно урожая и поступлений от него, принимавшее такие формы, как безвозмездные подношения в чрезвычайных жизненных ситуациях, закят после сбора урожая, пиршества, великодушные поступки и т. д. Это ограниченное обобществление богатства, реализуемое, конечно же, в кругу частных лиц, было единственным способом, при помощи которого богатство можно было успешно конвертировать в социальный кредит и трудовые услуги. Здесь перед нами нечто вроде деревенского аналога того, что Маркс называл противоречием между частным характером присвоения и общественным характером производства – за тем исключением, что в данном случае это противоречие между частным характером присвоения и общественным использованием собственности. Если внимательно рассмотреть те обвинения, которые бедные выдвигают против богатых, то они почти без исключения представляют собой доводы именно в пользу общественного использования собственности. Таким образом, обвинения в том, что праздничных пиров становится всё меньше, закят после убора урожая больше не раздается, подавать милостыню (седеках) отказываются, – а следовательно, и более масштабное обвинение в скупости и прижимистости, – напрямую связаны с общественным использованием собственности. Даже основные проблемы производственных отношений – использование комбайнов, переход к долгосрочной аренде (паджак), сбор арендной платы в ускоренно-принудительном порядке и злоупотребления в рамках Программы деревенского благоустройства – можно рассматривать в качестве апелляции к прежним практикам, как основанным на обычаях, так и специфически исламским. Эти практики подразумевали, что имущество и влиятельность богатых оправданы лишь в том случае, если они заодно способствуют обеспечению землей, работой и доходами остальной части сообщества. Возможно, именно поэтому идеологическая борьба в значительной степени ограничивается малайским сообществом – единственной структурой, где использование собственности в интересах сообщества активно поощрялось. Теперь подобные притязания упорно отстаиваются именно потому, что они основаны как на символических, так и на материальных практиках общей, пусть и подвергаемой сомнению традиции.

Третий аспект эвфемизации отношений собственности заключается в том, что этот процесс всегда находится в фокусе символической манипуляции, борьбы и конфликта. Не следует рассматривать указанные модели как просто уловку, мистификацию, как пыль, брошенную в глаза подчиненным классам. Хотя символическое поведение богатых определенно имеет корыстный характер, само определение того, что именно составляет корыстный интерес, является результатом классовой борьбы. Таким образом, всю значимость совершаемого время от времени дара или закята невозможно постичь не только тогда, когда мы рассматриваем его так, каким хотели бы видеть его элиты – как бескорыстное великодушие, – но и когда в нём видится просто циничное прикрытие для присвоения. Более полное представление требует понимания двойной символической манипуляции самой эвфемизацией. Как отмечал Э. П. Томпсон в близком контексте,

«даже „великодушие“ и „благотворительность“ можно рассматривать как просчитанные акты классового умиротворения во времена нужды и просчитанные вымогательства, совершаемые под угрозой бунта со стороны толпы: то, что (сверху) является „актом дарения“, (снизу) выступает „актом получения“»[539].

Теперь попробуем дать краткое обоснование этой гипотезе на конкретном примере из Седаки, с которым мы уже сталкивались – а именно отношений между Хамзахом и Хаджи Кадиром, который часто нанимает его на различные работы. Хамзах знает, что Хаджи Кадир способен предоставить ему, скажем, работу или ссуду под будущую оплату его труда. Кроме того, ему известно, что Хаджи Кадир и другие люди его круга при описании таких действий обычно используют слова наподобие «помощь» (толон) или «содействие» (бантуан). Далее Хамзах использует это знание для достижения своих конкретных целей: обращаясь к Хаджи Кадиру, он задействует все соответствующие языковые формы почтения и вежливости, а также просит его о «помощи» и «содействии»[540]. Иными словами, он апеллирует к тому своекорыстному описанию, которое сам Хаджи Кадир дал бы собственным действиям, чтобы представить их в наиболее выгодном свете. Тех сведений, которые мы имеем о Хамзахе, достаточно, чтобы в целом понять: примерно это и происходит у него в голове на самом деле. Если он выходит из этой ситуации победителем, то достигает желанной цели – получения работы или займа – и в процессе поневоле вносит свою лепту в публичную легитимность тех принципов, к которым умышленно апеллировал. Выяснить, кто именно кем манипулирует в этой небольшой ситуации, непросто – вероятно, лучше всего будет рассматривать её как взаимную манипуляцию символами эвфемизации.

К этому вопросу мы ещё вернёмся, а пока достаточно лишь отметить, что ключевые символы, наполняющие жизнью классовые отношения в Седаке – щедрость, скупость, высокомерие, смиренность, помощь, содействие, богатство и бедность, – не составляют некий набор заданных правил или принципов, которым просто следуют люди, подчинённые существующему порядку. Напротив, эти символы выступают необработанным нормативным материалом, который создаётся, поддерживается и изменяется повседневными человеческими занятиями – а прежде всего подвергается манипулированию в рамках этой деятельности. Выдвигаемый здесь аргумент относительно норм, окружающих отношения между богатыми и бедными, очень напоминает различие, которое Бурдьё проводит между «системами родства», рассматриваемыми как «замкнутый связный набор чисто логических отношений», которым подчиняются, и собственно «родством» как практической деятельностью реальных социальных акторов:

«Таким образом… логические отношения родства, которым структуралистская традиция приписывает почти полную автономию от экономических детерминант и, соответственно, почти идеальную внутреннюю связность, существуют в практическом виде только для и через официальное и неофициальное использование их агентами, которые тем более склонны поддерживать эти отношения в рабочем состоянии и заставлять их работать интенсивнее (а, следовательно, в результате их налаживания, всё более легко), чем более необходимые функции эти родственные связи выполняют – актуально или виртуально, – либо, выражаясь менее двусмысленно, чем более жизненных интересов(материальных или символических) они удовлетворяют или могут удовлетворить»[541].

Тогда, как и в случае с родством, цель социального анализа идеологии классовых отношений заключается не в том, чтобы каким-либо образом попытаться вычленить консенсус оговоренных правил, а в том, чтобы понять, как расходящиеся конструкции этих правил и