Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

виде мыслей господствующие материальные отношения; следовательно, это – выражение тех отношений, которые и делают один этот класс господствующим, это, следовательно, мысли его господства. Индивиды, составляющие господствующий класс, обладают, между прочим, также и сознанием и, стало быть, мыслят; поскольку они господствуют именно как класс и определяют данную историческую эпоху во всем её объёме, они, само собой разумеется, делают это во всех её областях, а значит, господствуют также и как мыслящие, как производители мыслей, они регулируют производство и распределение мыслей своего времени; а это значит, что их мысли суть господствующие мысли эпохи»[550].

Гегемония – это просто название, которое Грамши дал описанному процессу идеологического господства. Ключевой стоящей за ним идеей является утверждение, что правящий класс господствует над средствами не только материального, но и символического производства. Его контроль над материальными силами производства воспроизводится на уровне идей в виде контроля над идеологическими «секторами» общества – культурой, религией, образованием и средствами массовой информации – таким способом, что это позволяет ему распространять те ценности, которые укрепляют его положение. Словом, Грамши дал объяснение институционального основания ложного сознания. Для наших целей принципиальным следствием гегемонии является то, что классовая власть осуществляется при помощи не столько санкций и принуждения, сколько согласия и пассивного подчинения подвластных классов. Понятие «гегемония», конечно же, может применяться для обозначения всего комплекса социального господства. Однако здесь данный термин используется в его символическом или идеалистическом смысле, поскольку именно в этом заключается основной вклад Грамши в марксистскую мысль. В действительности именно всепроникающей идеологической гегемонии достаточно для того, чтобы гарантировать гражданский мир и оттеснить принудительный аппарат государства на задний план. «Этот аппарат учрежден для всего общества» лишь «в предвидении возможности наступления такого критического момента в командовании и управлении, когда „свободное“ согласие исчезает»[551].

Насколько добровольной и полной может быть эта гегемония, в точности не вполне понятно даже при пристальном прочтении Грамши[552]. Порой он как будто подразумевает, что гегемония предполагает активную веру в легитимность и превосходство правящей группы, хотя в других случаях намекает, что принятие гегемонии является, скорее, пассивным актом, в котором основные черты социального порядка просто признаются как данность. Между тем Грамши действительно проводит четкое различие между мыслью и действием[553]. Конкретные действия рабочих, защищающих свои материальные интересы, могут, например, предполагать радикальное сознание, однако на уровне идей – собственно, там, где и функционирует гегемония, – зарождающееся радикальное сознание ослабляется субстратом ценностей и восприятий, определённых социумом сверху. Эта блокировка, отмечает Джозеф Фемиа, подразумевает, что «массы западных стран, предоставленные сами себе, бессильны преодолеть своё интеллектуальное и моральное подчинение… Затяжной и утомительный процесс демистификации требует наличия какой-то внешней агентности»[554]. Таким образом, функция революционной партии заключается в том, чтобы предоставить рабочему классу концептуальный аппарат и «критическое сознание», которые он неспособен произвести самостоятельно. Только такая партия и будет в состоянии разрушить гегемонию буржуазии и заменить её собственной гегемонией, причём эта новая гегемония, настаивает Грамши, является не следствием революции, а предпосылкой подлинной революции[555].

Грамши и другие марксисты XX века, конечно же, разрабатывали свой анализ идеологического господства в значительной степени с целью объяснения того, почему материальным противоречиям капитализма в том виде, как они изображались в «Капитале», до сих пор не удавалось произвести социалистическую революцию в индустриализированных демократических странах. Их внимание к идеологии и «надстройке» вынужденно определялось именно явной долговечностью капитализма. Во многих отношениях это внимание было долгожданным и поучительным. Во-первых, оно избегало ловушки более крайних форм экономического детерминизма и предоставляло определённую степень автономии сфере идеологии, понимаемой в широком смысле. В конечном итоге, сами термины «гегемония» и «ложное сознание» выступают явным признанием того, что культуру, ценности и идеологию невозможно воспринимать напрямую, вне объективных материальных условий[556]. Однако многие последователи Грамши, высвобождая давно назревшее поле для анализа идеологического господства per se [самого по себе – лат.], на мой взгляд, заменили материальный детерминизм, которого они стремились избежать, своеобразным детерминизмом идеологическим. Трудам самого Грамши, как ни странно, сложнее предъявить такое обвинение, в отличие от в большей степени чисто теоретических разработок авторов наподобие Милибэнда и Альтюссера, которые следовали этой традиции[557].

Ниже я рассчитываю продемонстрировать, что понятие гегемонии и связанные с ней термины – ложное сознание, мистификация и аппараты государственной идеологии – не только не способны дать правильную интерпретацию классовых отношений в Седаке, но и с высокой вероятностью могут ввести в серьезное заблуждение при понимании классового конфликта в большинстве ситуаций[558].

Во-первых, понятие гегемонии игнорирует то, в какой степени большинство подчиненных классов способны на основании своего повседневного материального опыта проникать внутрь господствующей идеологии и демистифицировать её.

Во-вторых, в теориях гегемонии неизбежное зачастую перепутано со справедливым, хотя сами подчиненные классы редко совершают подобную ошибку – если такое вообще происходит. Данный вывод проистекает из поверхностного изучения публичных действий в ситуациях, направляемых властью, которое упускает из виду как тот самый «скрытый репертуар высказываний», так и необходимость рутинного и прагматичного подчинения «принуждению экономических отношений», а равно и реалии этого принуждения.

В-третьих, гегемонистская идеология должна по определению представлять собой идеализацию, которая тем самым неизбежно создает противоречия, позволяющие критиковать её на ее же собственном языке. В этом смысле идеологический источник массового радикализма следует в той же степени искать внутри господствующего идеологического порядка, что и вне его.

В-четвертых, историческое исследование рядовых участников почти любого массового движения, провозглашающего себя революционным, продемонстрирует, что преследуемые им цели обычно являются ограниченными и даже реформистскими по своей тональности, хотя средства, принимаемые для их достижения, могут иметь революционный характер. Таким образом, «тред-юнионистское сознание» является не главным препятствием для революции, как утверждал Ленин[559], а единственной реалистичной основой для неё.

В-пятых, исторически слом норм и ценностей господствующей идеологии обычно является делом носителей нового способа производства – например, капиталистов, – а не подчинённых классов, таких как крестьяне и рабочие. Таким образом, подчинённые классы зачастую рассматриваются как обращенные в прошлое, поскольку они защищают собственную интерпретацию предшествующей господствующей идеологии от новых и болезненных для них порядков, навязываемых элитами и/или государством.

Проникновение[560]

Если бы в Седаке присутствовала некая господствующая гегемонистская идеология, то она давала бы о себе знать несколькими способами. Как минимум она потребовала бы, чтобы убеждения и ценности аграрной элиты проникали в мировоззрение бедняков и доминировали в нём, с тем чтобы добиться их согласия и одобрения в отношении аграрного порядка, который никоим образом не служит их объективным интересам. Функция этой идеологии заключалась бы в