Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

материальной базе позволили крупным землевладельцам и земледельцам менять систему землепользования, повышать арендную плату, отказывать арендаторам в продлении соглашений, заменять наёмных работников машинами и либо сдавать в аренду крупные участки на длительный срок, либо возобновлять обработку земли своими силами. Этот сдвиг в балансе экономической власти также позволил богатым земледельцам устранить или урезать множество социальных практик, которые были неотъемлемой частью предшествующей схемы производственных отношений, таких как организация пиршеств, исламская благотворительность, предоставление ссуд и выплата оплаты за работу авансом. Те же самые процессы коснулись даже значительной части общественного признания и уважения, которые прежде оказывались более бедным селянам. Одним словом, суть случившегося заключалась в следующем: те аспекты предшествующих производственных отношений, которые более не подкреплены материальными интересами состоятельных земледельцев, отбрасываются – постепенно или в полном объеме.

Данные трансформации материальной базы и их экономические и социальные последствия для классовых отношений были выработаны в контексте заданной нормативной среды. Относительно последней стоит отметить два общих факта. Во-первых, она представляет собой не некий ценностный консенсус в духе Толкотта Парсонса, где акторы подчиняются нормативному порядку, который тем или иным образом располагается вне и выше их самих, а нормативную среду конфликта и расходящихся интерпретаций. Например, задолго до перехода к двойным урожаям крупные земледельцы считали занят перибади, раздаваемый тем, кто трудился на сборе урожая, милостью или подарком, тогда как сами работники стали рассматривать его как выплату, которая полагалась им по праву. Во-вторых, эта нормативная среда сама по себе отчасти выступала продуктом материальных условий производства, которые существовали до двойных урожаев и механизации. Поэтому здесь мы имеем дело не с чисто ментальными конструкциями за пределами повседневной практической деятельности, а с ценностями, которые были прочно закреплены во множестве обычных материальных практик[533]. Главный момент для целей нашего исследования заключается в том, что крестьяне Седаки реагируют не просто на объективные условия per se [как таковые – лат.], а на ту интерпретацию, которую они придают этим условиям, опосредованную ценностями, заложенными в конкретных практиках.

В связи с этим важно кратко очертить как материальные практики, связанные с производством риса, так и их нормативные интерпретации, преобладавшие до перехода к двойным урожаям. Что касается самих этих практик, то их можно почти в полной мере удовлетворительно объяснить с точки зрения конкретных материальных интересов вовлеченных акторов. В свою очередь, эти материальные интересы в значительной степени были порождением разительного неравенства в распределении средств производства (земель под выращивание риса) ещё до перехода к двойным урожаям. Для крупных земледельцев ключевой производственной проблемой была своевременная и надежная мобилизация рабочей силы для основных операций по пересадке, жатве и обмолоту риса. Жесткий производственный график в условиях естественного орошения полей порождает чётко выраженные пики спроса на рабочую силу, когда в условиях неизбежной спешки для посадки и сбора риса даже при наличии работников-мигрантов требовалось иметь лёгкий доступ к участию в работах местных трудовых ресурсов. Таким образом, для крупных земледельцев формировать лояльную рабочую силу при помощи материальных и символических актов социального уважения и дружбы было обоснованным решением. В первые несколько лет двойных урожаев, когда привозить работников-мигрантов было уже не так просто, а комбайны ещё не появились, данная стратегия стала ещё более насущной. Тот же процесс был очевиден в отношениях между землевладельцами и их арендаторами. В те времена, когда арендовать землю было легко, её владелец был заинтересован в том, чтобы время от времени идти на уступки для удержания порядочного земледельца. К этим мотивам преимущественно строго экономического характера следует добавить стимулы для деревенских элит – они заработали в особенности после обретения Малайзией независимости – к формированию круга лояльных политических сторонников. Этот процесс выступал предварительным условием приоритетного доступа элит к тем выгодам, которые могли предоставлять местные государственные и партийные структуры.

Среди тех, кому требовались земля и работа – или и то, и другое вместе, – преобладал похожий, но ещё более настоятельный расчёт. Для этих людей, которые жили впроголодь и после сбора урожая часто были вынуждены уезжать из деревни на поиски работы в каком-то другом месте, были важны перспективы арендовать землю на постоянной основе или каждый сезон иметь гарантированную полевую работу. Случайные, но неизбежные кризисы, такие как неурожай, смерть или болезни родственников, либо внезапные ритуальные расходы, предполагали, что возможность получать ссуды, благотворительные услуги или экстренную помощь была для домохозяйств не просто каким-то удобством, а, по сути дела, необходимостью[534]. Если они публично приспосабливались к этим социальным производственным отношениям, постоянно стремясь переопределить их в свою пользу, то их поведение также представлялось вполне обоснованным.

Однако простого понимания явно эгоистичного основания этих социальных производственных отношений недостаточно. Ключевой момент для нашей задачи анализа идеологического конфликта заключается в том, чтобы уловить природу нормативного фильтра, через который должны пройти данные эгоистичные действия, и то, как и почему этот маршрут приводит к их социальной трансформации. Иными словами, почему экономическая власть «эвфемизируется» – принимает более пристойный вид – именно таким способом и каковы последствия этого процесса[535]? С одной стороны, действия богатых представляли собой преобразование некой части их непропорционально масштабных экономических активов в различные формы статуса, престижа и социального контроля при помощи действий, которые они выдавали за добровольные акты щедрости или благотворительности. Этот социальный контроль, конечно же, заново конвертировался в использование труда – а следовательно, вновь приносил материальное богатство. Следует ли нам вслед за Бурдьё, задающимся этим вопросом в похожем контексте, видеть здесь просто искусное передёргивание фактов, «замаскированную форму покупки рабочей силы или же тайное принуждение к барщинному труду»? По мнению самого Бурдьё, здесь модно усматривать всё перечисленное,

«только если мы будем соединять вместе в своём анализе то, что соединено вместе в самом предмете, т. е. двойную суть этих внутренне двойственных и неоднозначных практик… Целостная же суть этого присвоения услуг заключается в том, что оно не может осуществляться иначе, как под прикрытием thiwizi[коллективного труда] – добровольной помощи и одновременно барщины, это добровольная барщина и подневольная помощь»[536].

Эвфемизация экономической власти необходима как там, где прямое физическое принуждение невозможно, так и там, где чисто косвенного господства капиталистического рынка ещё недостаточно для того, чтобы присвоение происходило своим чередом[537]. В такой обстановке присвоение должно осуществляться при помощи некой признаваемой обществом формы господства. Это господство не просто навязывается силой – оно должно принимать такую разновидность, которая получает социальное согласие. Если ему вообще суждено функционировать, то для этого требуется, чтобы более слабая сторона – пусть хотя бы публично – безропотно приняла этот