Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

того, чтобы ставить знак равенства между справедливостью и неизбежностью, нет никаких логических оснований, и здесь перед нами практически вопрос дефиниций: при отсутствии дополнительных свидетельств, всё, что неизбежно, является просто неизбежным – и не более того. Между тем аналогия с погодой и вправду поучительна – но на другом уровне. Неизбежность погоды не мешала ни одному коллективу традиционных земледельцев персонифицировать эту силу природы, либо разрабатывать ритуалы, чтобы влиять на её действие, либо, если их усилия не увенчивались успехом, проклинать свою судьбу. Таким образом, крестьянство исторически полагало, что даже погода поддаётся человеческому манипулированию, отнюдь не перемещая её в область неизбежного. Если в традиционных обществах и присутствует хоть какая-то «мистификация» законов природы, то она направлена на то, чтобы поставить их под контроль человека, а не наоборот[575].

К критике неизбежности мы ещё вернёмся, а для начала стоит рассмотреть, почему неизбежность столь часто смешивают с легитимностью. Внешний антураж, конечно же, почти всегда как будто подтверждает легитимность неизбежного. Вне зависимости от того, насколько представители подчиненного класса осознают, что с ними обошлись скверно, ежедневной насущной необходимости зарабатывать на жизнь и рисков, которые несёт открытое неповиновение, обычно достаточно, чтобы в протоколах этнографических исследований появлялись систематические искажения в направлении если не принятия неизбежного, то согласия с ним. Но и здесь смирение перед тем, что кажется неизбежным, не эквивалентно наделению его легитимностью, хотя это смирение может столь же эффективно способствовать появлению рутинного подчинения. Определенный тон смирения вполне вероятен в какой-либо ситуации, которую невозможно существенно изменить в краткосрочной перспективе. Когда в разговорах бедняков из Седаки о комбайнах звучит такая фраза: «Протестуй, не протестуй, неважно – всё равно ничего не выйдет», – они попросту выражают реалистичный и прагматичный взгляд на ситуацию в том виде, как она дана им в собственном опыте. Они уже пытались остановить комбайны и потерпели неудачу. Теперь им явно нужно приспосабливаться к последствиям, но это едва ли подразумевает одобрение. В этом смысле положение бедняков в Седаке ничем не отличается от положения большинства подчинённых классов на протяжении большей части исторического времени. Установка на прагматичное смирение, скорее всего, будет преобладать, за исключением тех сравнительно редких моментов, когда какое-нибудь политическое окно возможностей или революционная ситуация создадут новые потенциальные сценарии или возродят прежние устремления[576].

Разумеется, источником согласия может выступать как неохотное смирение, так и активная идеологическая поддержка подобной позиции. Однако даже при наличии самого, казалось бы, преданного согласия не следует делать вывод об идеологической поддержке. Чтобы доказать наличие идеологической поддержки – то есть гегемонии – необходимо представить независимые свидетельства того, что ценности подчиненного класса действительно в значительной степени соответствуют ценностям господствующей элиты. Чтобы подобные свидетельства обладали достоверностью, они должны появляться из таких социальных контекстов, в которых представители подчиненного класса наименее ограничены властными отношениями.

Есть и ещё одна причина того, почему этнографические записи – даже в тех случаях, когда они собираются с расчетом минимизировать ограничения, налагаемые властью, – могут принимать искаженный вид в направлении кажущегося принятия существующего порядка вещей. Так происходит потому, что подобные записи неизменно ориентированы на повседневные реалии и редко содержат подробное обсуждение сценариев, которые представляются недостижимыми[577]. Например, в Седаке мелкие землепользователи не говорят о земельной реформе. Но когда я поднял данную тему в наших беседах с этими людьми, они, как и следовало ожидать, почти единодушно отнеслись к ней с энтузиазмом: из их уст часто звучали предположения, что десяти релонгов земли под выращивание риса было бы достаточно, чтобы обеспечить успешному земледельцу комфортное существование. Однако спонтанно эта тема вообще не возникала, поскольку она имела чисто теоретический характер и никогда не поднималась ни какой-либо из известных им политических партий, ни чиновниками от сельского хозяйства. Вместо этого внимание селян было более реалистично сосредоточено на возможности обеспечить разумные условия аренды в рамках существующей системы землепользования[578]. Так что, сколь бы желательной ни была земельная реформа, в нынешних обстоятельствах это попросту нереалистичная цель.

Куда более умеренное представление о том, что такое гегемония, позволяет утверждать, что именно в этом и заключается главная функция системы господства – в определении того, что реалистично, а что нет, и в вытеснении отдельных целей и устремлений в область невозможного, в область пустых мечтаний, где желаемое выдается за действительное. Несомненно, можно привести множество доводов в пользу этого ограниченного истолкования гегемонии, поскольку такое её понимание признает принципиальное воздействие власти на определение того, что именно является практичным. Но даже если принять эту более правдоподобную концепцию гегемонии, то будут уместны по меньшей мере два уточнения. Во-первых, речь больше не идёт о справедливости и легитимности – остаётся лишь более или менее рациональное понимание того, что именно достижимо в данной ситуации. Во-вторых – и это более важный момент, – данное представление однозначно статично, поскольку систематически исключает из рассмотрения то, каким образом сфера возможного может быть расширена в новых обстоятельствах[579]. Да, в настоящий момент бедняки Седаки не считают земельную реформу реальным вариантом, но верно и то, что их представления о существующем неравенстве, их обиды на крупных землевладельцев и ожесточение, которое они высказывают в разговорах «не под запись», – всё это убедительно свидетельствует о том, что они вполне могли бы выступить воодушевлёнными сторонниками земельной реформы, если бы она стала исторически сложившимся сценарием. То, что сегодня является не более чем досужими умозрениями, завтра может превратиться в реалистичную цель, и о возможной реакции крестьян было бы лучше всего судить не по тому, что именно они считают возможным сейчас, а по их общей оценке того социального порядка, в котором они живут[580].

Например, в 1788 году нельзя было рассчитывать, что французские крестьяне станут говорить о господских зáмках, которые они примутся разграблять уже в 1789 году, как нельзя было представить и русских крестьян, обсуждающих в 1916 году захваты земель, которыми они займутся в следующем году. Между тем, по всей вероятности и в том, и в другом случае можно было бы обнаружить то отношение крестьян к аристократии и правам на землю, которое полностью соответствовало бы их последующим действиям.

После того, как мы продемонстрировали, каким образом прагматичное смирение и относительное отсутствие неправдоподобных в настоящий момент целей из классового дискурса могут имитировать эффекты гегемонии, остается рассмотреть ещё один – последний – аргумент в пользу взаимосвязи между неизбежностью и гегемонией. Речь идёт о сценарии, который выводит Баррингтон Мур на основании описаний происходившего в нацистских концлагерях, и в меньшей степени описаний индуистской кастовой системы. По