Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

летом 2021 г.[1137] А Пётр Михайлович Бицилли, который жил на отшибе в Софии и был интеллектуалом другого масштаба, способным выскочить из наезженной колеи, написал для «Единства» в 1930 г. брошюру «Проблема русско-украинских отношений в свете истории»[1138]. Она настолько поразила издателей, что те прямо во введении подчеркнули: это все кажется очень странным, но мы публикуем. Бицилли рассуждал так: исторические аргументы, что раньше не было ни имени украинцев в современном национальном значении, ни Украины как государственного образования, – малозначимы. Если есть желание, политическая воля и ресурсы для создания украинской нации и Украины как квазигосударства (Украинская Советская Социалистическая Республика), это вполне возможно сделать. Далее Бицилли рассуждал о том, как обеднеет украинская культура, если она будет отвергать русскую, но это уже частности. Через год брошюра была издана в качестве статьи по-английски в престижном чикагском журнале The Journal of Modern History. И есть подозрение, что те, кто потом развивал nationalism studies (исследования национализма), типа Эрнеста Геллнера и Бенедикта Андерсона, эту статью могли и должны были читать. Бицилли лет на пятьдесят обогнал все рассуждения конструктивистов и модернистов по этому поводу.

Значимость политики коренизации и последующего существования УССР для формирования украинской идентичности демонстрирует следующий факт: малороссы (или, как они себя чаще называли до коренизации, хохлы) на тех территориях, которые не вошли в УССР – юг Воронежской области, Кубань, район Таганрога и так далее, – сегодня в подавляющем большинстве считают себя русскими, иногда говоря о себе как о «русских хохлах»[1139].

Ответ на вопрос, кем станет тот или иной конкретный человек, еще в первой половине XX в. очень сильно зависел от того, какие политические решения будут приняты не им. Серая зона – можешь стать русским, можешь стать украинцем – долго сохранялась и в советское время. Пока Леонид Ильич Брежнев жил в Днепропетровске, в его паспорте значилась национальность «украинец». Переехав в Москву, он стал числиться русским. После 1991 г. было много тех, кто менял идентификацию наоборот. Например, по последней советской переписи 1989 г., на Украине было 11,3 млн русских. А по единственной украинской переписи, которая прошла в 2001 г., их осталось 8,3 миллиона. 3 млн куда-то пропали. Большинство из них не переехали в Россию, а изменили идентификацию в паспорте. Советская модель – это три братских народа, русские, украинцы и белорусы. Говоря об одном народе, Владимир Путин возвращается в дореволюционный, добольшевистский дискурс. Неслучайно 21 февраля 2022 г., в преддверии начала специальной военной операции, он говорил о «декоммунизации»[1140].

Гражданская война идентичностей

Украинское национальное строительство после 1991 г. на самом деле прежде всего вдохновлено идеей сделать украинскую идентичность необратимой. Леонид Кучма, например, летом 2021 г., в связи с тридцатилетием провозглашения независимой Украины, утверждал: главное достижение заключается в том, что сегодня большинство украинцев не захотели бы заново объединяться с Россией[1141]. Это было, разумеется, ведущей мыслью многолетней политики идентичности украинской диаспоры, которая является значимым актором в украинском политическом процессе после распада СССР. Один действительно серьезный историк из среды диаспоры Омельян Иосифович Прицак говорил автору статьи в начале 1990-х годов, что Украина «неправильно» получила независимость: она на нее упала, Украина за нее не сражалась. «Правильно» получать независимость – через войну. Прицак еще рассуждал, что хорошо бы произвести обмен населением (вполне в сталинском духе), как это было между советской Украиной и Польшей: в России живет 7 млн украинцев, отдайте их обратно (правда, он забыл поинтересоваться, хотят ли они этого), а русских заберите себе.

Таким образом, вплоть до середины XIX в. дебаты вокруг вариантов идентичности и различной трактовки близости / отчужденности великороссов и малороссов были именно дебатами, происходившими в узком элитном образованном слое. Во второй половине XIX в. мы имеем дело с первыми, крайне ограниченными в своей численности, украинскими националистическими объединениями – Кирилло-Мефодиевское общество 1840-х годов, «Киевская громада» 1860-х годов. Тогда же империя начинает непоследовательно и довольно неумело проводить политику построения общерусской нации в имперском ядре. В начале XX в. в надднепрянской Украине разворачивается борьба между малороссами, которые были сторонниками общерусской идентичности, и украинцами, активистами украинского движения.

Взрывная мобилизация этничности происходит во время Великой войны и революций. При этом малороссы-общероссы устраняются из игры, сначала за счет эвакуации с оккупированных территорий в годы войны, затем за счет физического истребления, эмиграции и политического подавления в 1920-е годы.

В межвоенный период формируется новая структура дуализма идентичностей на Украине. В западной части, находившейся под властью Польши, формируется этнически эксклюзивный, радикальный национализм, породивший Степана Бандеру, ОУН и УПА. Для этого национализма врагами были поляки, евреи и москали. После Второй мировой в этой иерархии первое место неизменно занимали москали и их восточноукраинские «приспешники». На советской Украине формируется иная украинская идентичность, с более слабым уровнем мобилизации, не видящая в русских врага.

Эти две идентичности достались в наследство независимой Украине.

Энергичный, пользующийся поддержкой мощной диаспоры западноукраинский национализм смотрел на восточных украинцев с их русским языком как на объект социальной инженерии, из которого еще только предстояло сделать полноценных украинцев.

Плюс появилось русское суперменьшинство – свыше 8 млн, или более 17 %, всего населения, сосредоточенного в основном на юго-востоке страны. Эта ситуация и постепенная экспансия «западноукраинской» идентичности в центральные регионы определяла электоральные качели, характерные для первой четверти века существования Украины. Политика Виктора Ющенко способствовала эскалации напряженности в отношениях сторонников восточной и западной идентичности и резко усилила дискомфорт русского населения.

События 2014 г. внесли радикальные изменения в процессы формирования идентичностей на Украине. После присоединения Крыма к России и возникновения ДНР / ЛНР из украинского политического процесса ушло порядка 6 млн человек, для которых была характерна либо русская, либо восточноукраинская, либо даже интернационалистская постсоветская идентичность[1142]. Русские перестали быть «суперменьшинством», что открыло путь к энергичным действиям по вытеснению русского языка из публичной сферы и активной политики памяти в опоре на западноукраинский набор символов и нарративов. Интенсивная кампания десоветизации в сфере символической политики имела слегка закамуфлированный характер дерусификаторства. Все это происходило под ежедневное напоминание о том, что страна находится в состоянии войны с Россией, что стало общепризнанным фактом на Украине после Майдана. Любые попытки описать противостояние с ДНР / ЛНР как внутриукраинский гражданский конфликт жестко пресекались. С 2014 г. строители украинской нации получили, хотя бы на риторическом уровне, то, чего так не хватало Прицаку и его единомышленникам, – войну с Россией. Причем это обходилось Киеву недорого – боевые действия низкой интенсивности можно было вести без больших потерь личного состава с использованием оставшихся советских запасов вооружения. Расчет Москвы на то, что непризнанные республики