Национализм как политическая идеология. Учебное пособие - Владимир Малахов

Теоретиком и адептом национализма был Иоганн-Готлиб Фихте. Каждая нация, по Фихте, представляет собой органическое единство. Подлинная свобода индивида возможна только при условии его самоотождествления с нацией. У каждой нации своя миссия^[164]. Для создания единой и сильной нации нужны специальные меры, в том числе принуждение. В особенной мере принуждение показано в сфере образования. Вожди нации должны следить за неукоснительным соблюдением канонов национального образования, например, за содержанием языка в чистоте.

Эти тезисы были выдвинуты Фихте в «Речах к немецкой нации», которые философ прочел студентам университета Йены зимой 1807/08 гг., т. е. в момент наполеоновского нашествия. Нации, к которой обращался оратор, не существовало как политического единства. Но она существовала в воображении Фихте и его слушателей в качестве языкового единства. Язык, по Фихте, есть «первооснование» национального бытия. Эту же мысль полутора десятилетиями ранее развивал и Гердер. Но если для Гердера каждый язык уникален и самоценен, то Фихте устанавливает между ними иерархию. Немецкий язык, в отличие от отпрысков латыни (французского, итальянского, испанского) и такого «бастарда» как английский, сохранил чистоту и естественность, полагал Фихте. В нем — исток естественности и чистоты германской культуры, которую немецкий народ пронес сквозь века (опять-таки в отличие от растерявших изначальный культурный потенциал соседних народов).

Фихте всерьез верил, что ценность того или иного языка — объективный критерий ценности народа, являющегося его носителем. Кроме того, он верил, что существует связь между языком и культурой, с одной стороны, и достижениями того или иного народа, с другой. Отсюда шовинистические построения философа, сделавшие его одним из самых печатаемых авторов в Третьем рейхе.

Немецкий экономист Фридрих Лист (1789—1846) считал нации «сообществами воли», которые потенциально способны создавать самостоятельные хозяйственные и политические целостности. Такой целостностью должна была, по мысли Ф. Листа, стать Германия, которая при его жизни была раздроблена на несколько десятков государств. Национальная экономика должна служить усилению национального государства, а потому внутренний рынок не следует открывать для иностранных хозяйственных агентов. Отсюда идея высоких таможенных барьеров и других мер государственного протекционизма^[165].

Суггестивность националистического дискурса

Национализм, по замечанию Юргена Хабермаса, нашел практический ответ на теоретически неразрешимый вопрос^[166]. Это вопрос о легитимации границ современного «национального государства». Последние сложились в результате захватов, войн, соглашений, новых войн и новых соглашений. Одним словом, они сложились случайно. В рамках государств — и не без их усилий — сформировалось «национальное самосознание» — восприятие гражданами государства себя в качестве членов одного коллектива, нации. Это сознание, как показали социологи и антропологи, является артефактом. Однако оно проектирует нацию как нечто естественное и органическое. Оно воображает нацию как сущность, выросшую из глубинных исторических корней и нашедшую свое высшее проявление в форме государства. Благодаря этому представлению о естественности нации законодательство, писаное право и прочие черты (искусственного) социального порядка, сложившегося в пределах государства, более не требуют оправдания. Они оправданы самим фактом существования нации. «Вот почему обращение к нации и ее историческим корням порой маскирует случайный характер того, чему случилось стать государственными границами. Национализм придает этим границам и реальному составу политического сообщества ауру мнимой сущности и унаследованной легитимности»^[167].

Современному государству недостает легитимности, ее дефицит свойствен всем либеральным демократиям. «Воля народа», к которой апеллирует либеральная демократия, — слишком эфемерное образование, чтобы на нее можно было опереться в оправдании и обосновании власти. «Нация», от имени которой осуществляется правление в «национальном государстве» — это идея и ожидание, а не эмпирически данная переживаемая реальность. Может ли быть преодолен этот легитимационный дефицит? Национализм делает такую попытку тем, что начинает мыслить нацию не как абстрактное политическое тело, а как чувственно-конкретное. Это тело явлено (буквально: воплощено) в церкви, в исторических и культурных символах, а иногда и в фигуре монарха. Не случайно многие националисты XX в. (например, Шарль Моррас и его соратники по Action franсaise) были убежденными монархистами. Не случайно Муссолини не рискнул упразднить институт монархии в Италии — тем самым он бы делегитимировал собственный режим.

Власть становится легитимной тогда, когда осуществляется не на основе голого принуждения, а на основе авторитета. Существуют, как мы знаем от М. Вебера, три основные формы авторитета:

• традиционный (основанный на исторически сложившейся практике);

• харизматический (основанный на харизме вождя);

• легально-рациональный, или бюрократический (основанный на подчинении правилам и процедурам).

Подчинение авторитету третьего типа проблематично. Ему недостает символического обеспечения. Он лишен той эмоциональной привлекательности, которой обладает авторитет традиционный или харизматический.

В сегодняшнем обществе мы довольно часто наблюдаем рудиментарные формы традиционной легитимности — уважения к власти, основанного на уважении к традиции. Король в Испании, император в Японии, королева в Великобритании, а также монархи в Швеции, Дании, Бельгии, Лихтенштейне, Норвегии, хотя и не обладают реальной властью, являются факторами общественной — национальной — интеграции. Традиционная легитимация власти здесь носит именно рудиментарный характер, поскольку не вытесняет, а лишь дополняет легально-рациональную. Подчиняться закону в либерально-демократическом государстве обязаны даже монархи.

Итак, национализм предлагает компенсировать легитимационный дефицит либеральной демократии за счет перевода понятия нации из политико-правового в культурно-исторический (часто и в этнический) план. Но такая компенсация может привести к упразднению самой либеральной демократии. Если членство в нации интерпретируется по модели родства, а принадлежность национальному сообществу мыслится как принадлежность организму, то полития — по определению открытое, «инклюзивное» (включающее) политическое сообщество — становится закрытым, квазиорганическим (а потому — «эксклюзивным») сообществом.