Полиция мыслей. Власть, эксперты и борьба с экстремизмом в современной России - Алек Давидович Эпштейн

правоохранительным органам возможность обвинить любого человека по 282-й статье Уголовного кодекса («Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства»). Эксперт Комитета за гражданские права Рэм Латыпов напомнил, что в 2003 году, когда эта норма вводилась в закон, «предполагалось, что она будет защищать таких лиц, как бомжи, представители сексуальных меньшинств и другие малые группы, при этом общественность не могла представить, что власть объявит социальной группой саму себя»[175]. «Вы считаете, что татарстанская власть – это социальная группа?» – спросил президента Татарстана М.Ш. Шаймиева на суде И.М. Муртазин, – и получил ответ: «Конечно, есть такая социальная группа»[176]. Необходимо вернуться к адекватному пониманию понятия «социальная группа», во-первых, и понятия «социальная группа, нуждающаяся в защите со стороны закона», во-вторых. Власть не может и не должна использовать свою монополию на использование аппарата насилия для затыкания ртов всем своим критикам, а нормы, сформулированные для защиты слабейших, не должны превращаться в механизм защиты властью самой себя.

Применительно к делам, касающимся роли конфессиональных структур и их ценностей в публичном пространстве, нужно напомнить, что, согласно статье 14 Конституции, «Российская Федерация – светское государство. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной», а «Религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом». Давление религиозных иерархов, главным образом, Русской православной церкви, нарастало на протяжении всего постсоветского периода, но главной причиной этого были не столько экспансионистские поползновения священнослужителей, сколько изменения в позиции формально светского высшего руководства страны. «Я все больше и больше убеждаюсь, что сейчас, когда у нас нет ни трудовых коллективов, ни партячеек по типу КПСС, ни наставников и воспитателей, ничего не может, кроме религии, донести до человека общечеловеческие ценности», – сказал В.В. Путин в августе 2002 года[177]. Патриарх Кирилл принял этот вызов, выразив готовность встроить Церковь в вертикаль государственной власти: «Свобода и права – это большое достижение человеческой цивилизации, – сказал он, отметив: – необходимо подготавливать граждан пользоваться этими правами с учетом нравственных норм. Такой подготовкой должно заниматься государство в тесном сотрудничестве с общественными институтами нравственного воспитания, включая школу и, конечно, религиозные общины страны. Последнее означает, что государство должно озаботиться разработкой законодательных актов, регулирующих доступ религиозных организаций в общественные структуры образования, социального служения, здравоохранения, армии»[178]. Именно в этом направлении и развивались последующие события: Церковь активно стремится внедрить в программу школ обязательное преподавание основ православной культуры, в армии вводится институт полковых священников, при этом атеистические и антиклерикальные акции, инициируемые, например, движением «Свободные радикалы», прежде проводившиеся более или менее свободно, в последние два года запрещаются органами власти[179]. Описанные выше ограничения творческой свободы были первой, но отнюдь не последней ласточкой процесса клерикализации различных сфер общественной жизни России.

Как известно, почти нет стран, применительно к которым правомерно говорить о полном отделении религии от государства: та или иная форма взаимоотношений и взаимозависимости существует везде[180], даже в странах, подобных Франции или Турции, где большие усилия прикладывались в направлении тотальной секуляризации государственного механизма. Институциональное размежевание между ними (policy separation secularization) совсем не всегда свидетельствует об изменении политической культуры, самосознания гражданского общества, его фундаментальных ценностей (political culture secularization)[181]: переписать законы намного проще, чем изменить массовое сознание.

Вместе с тем представляется, что Россия прошла за последние двадцать лет достаточно сложный путь. В 1990-е годы Россия перешла от периода фактического подавления религии к «приватизации» этой сферы (privatization of religion), позволившей каждому человеку реализовать принцип свободы совести и исповедовать любую религию[182]. Применительно к этому периоду справедлив вывод Сергея Филатова, опубликованный во введении к книге «Двадцать лет религиозной свободы в России»: «В 1990-е годы в жизнь России вернулись практически все религиозные движения, которые развивались перед революцией и в первые годы после нее. Как будто и не было 75 лет советской власти, при которых большинство конфессий и религий были либо полностью уничтожены, либо сведены к ничтожным и малочисленным подконтрольным власти разрешенным экзотическим феноменам»[183].

Затем, однако, ситуация, на наш взгляд, кардинально изменилась, и в первом десятилетии XXI века страна двигалась в сторону иной – симбиотической модели цезаропапизма (иногда именуемой в западной литературе эрастианизм, Erastianism, по имени немецкого теолога XVI века Томаса Эрастуса[184]), при которой государство сотрудничает с религией, признавая статус конфессиональных институций и их руководителей в обмен на поддержку со стороны религиозного истеблишмента. Как справедливо отмечала доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Центра цивилизационных и региональных исследований РАН Лариса Андреева, режим цезаропапизма окончательно установился в России в XVII веке, после чего начался процесс секуляризации православной мифологии власти[185]. Этот же процесс имеет место и в наши дни: формируется государственно-церковный церемониал, «официальное православие все более приобретает черты государственной идеологии, обслуживающей интересы власти»[186]. В такой ситуации права верующих соблюдаются в значительно большей мере, чем права атеистов, а свобода вероисповедания, предоставленная православным, а также представителям других конфессий, практически не предусматривает «свободы от вероисповедания». Приведенный выше анализ изменяющегося отношения властей к вмешательству церкви в сферы, касающиеся художественной жизни, свидетельствует об этом более чем отчетливо. Решение проблемы видится в возвращении к духу и букве статьи 14 Конституции Российской Федерации, которую никто не отменял, но которая де-факто не соблюдается. В стране формируется режим чекисто-папизма, при котором штыки силовых структур, обеспечивающих интересы властей, опираются на идейную поддержку руководства РПЦ.

Что же касается собственно «противодействия экстремизму», то и здесь должна быть переформулирована сама идеологическая парадигма восприятия и анализа этой проблемы. Андрей Кутузов совершенно верно отметил в своем последнем слове в суде, что «“Антиэкстремистские” подразделения правоохранительных органов и само юридическое понятие “экстремизм” порождены совершенно ошибочным представлением о природе процессов в обществе»:

Сейчас практически по всему миру происходит масштабное сворачивание социальных гарантий, ликвидация так называемого «государства всеобщего благосостояния», которое обеспечивало хотя бы относительную социальную стабильность всю вторую половину XX века. И Россия здесь «впереди планеты всей», особенно последние десять лет. Все мы знаем и видим, что в нашей стране последовательно уничтожаются доступное здравоохранение, общественный транспорт, образование. Это объясняют необходимостью «оптимизировать расходы», как бы «затянуть пояса и всем вместе пережить тяжёлые времена». При этом децильный коэффициент, отражающий разницу в доходах между самыми богатыми и самыми бедными, в России постоянно растёт, и на начало 2010 года эти доходы различались в 17 раз – больше, чем даже в США. То есть, пояса приходится затягивать не всем, а только тем, кто и так в неблагополучном материальном положении.

Нет