Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

в XIII и XIV в. религия вдохновляла людей на строительство соборов, создававшее значительный эффект перелива в плане технологий. Более того, он указывает, что инновация прежде всего опирается на воображение, а что средневековой религии хорошо удавалось, так это стимулировать воображение. Согласно этой точке зрения большинство технических достижений Средневековья было результатом неэкономических причин (Pacey, 1975, p. 85–86). Пэйси вполне может быть прав в том отношении, что бэконовская позиция, согласно которой конечной целью любых знаний служит не понимание мира, а управление им, была итогом, а не истоком интеллектуальной традиции. Однако неизвестно, каким образом можно проверить эту гипотезу. Не подлежит сомнению, что какими бы ни были психологические корни прялки, трехмачтового судна и чугуна, экономические последствия их появления оказались колоссальными.

Хороший пример изменений в ментальности, способствовавших техническому прогрессу на Западе, связан с идеей о том, что «если бы Бог хотел, чтобы люди летали, он бы дал им крылья», отразившейся в легенде о Дедале и, по мнению такого видного авторитета, как Ландес (Landes, 1969, p. 24), занимавшей заметное место в христианстве. Посягательство на эту точку зрения исходило из стен самой церкви. Хорошо известно, что знаменитый монах-францисканец Роджер Бэкон в XIII в. сочинял пророческие трактаты, в которых предсказывал появление самолетов, пароходов и автомобилей. Менее известно, что за два с лишним века до него другой монах, Эйлмер из Мелмсбери, бросил вызов людской бескрылости, спрыгнув с башни на построенном им планере. Несчастный монах сломал себе ноги и до конца жизни хромал. Тем не менее существенно, что Эйлмер не видел в попытке полететь ничего греховного, приписывая свою неудачу тому, что не оснастил планер хвостом (Lynn White, 1978, p. 59–73). Полет Эйлмера был не просто сумасбродным поступком скучающего чудака. Как показывает Уайт, если вознесение Христа на небеса первоначально представляли себе как величавый подъем – нередко при помощи ангелов, – то в раннем Средневековье оно все чаще изображалось как «едва ли не реактивный взлет, свершившийся с такой скоростью, что мы видим лишь его ноги у верхней кромки картины, над ошеломленными учениками, чьи одеяния трепещут в воздушных завихрениях, порожденных этим стремительным вознесением» (Lynn White, 1978, p. 66).

Неслучайно многие ранние технические достижения были связаны с официальным духовенством, то есть с монахами. Несомненна роль, сыгранная монашескими орденами в возникновении западных технологий. Хорошо известна связь между строгим ежедневным распорядком, требовавшим от монахов достаточно точно знать время, и созданием часов-ходиков (см. подтверждение этого факта и обзор литературы в: Landes, 1983, p. 61–70). Однако монашеские ордена, или по крайней мере некоторые из них, выходили за рамки своих непосредственных потребностей и наводили пусть узкий, но прочный мост между образованными и производящими классами. В IV и V вв. начало укореняться убеждение в похвальности производительного труда. Около 530 г. св. Бенедикт, основатель Ордена бенедиктинцев, сочинил бенедиктинский устав, принесший ему незаслуженную славу, «может быть, ключевой фигуры в истории труда» (Lynn White, 1968, p. 63). Уайт предлагает объяснять развитие средневековой техники, исходя из насаждавшегося бенедиктинцами уважения к работе и к производству. Безделье – это враг души, а трудиться означает молиться – учил св. Бенедикт. Такая смена настроений произошла отнюдь не внезапно: поначалу труд считался не столько благом самим по себе, сколько рекомендуемой формой покаяния (LeGoff, 1980, p. 107–121). Но в итоге «концепция труда как наказания сменилась представлением о труде как о позитивном пути к спасению» (LeGoff, 1980, p. 115). Поскольку монахи принадлежали к образованному классу – собственно, столетиями являлись образованным классом, – это делает небеспочвенным убеждение Уайта в том, что «впервые в истории практическое и теоретическое начало оказались воплощены в одной и той же личности… монах был первым интеллектуалом с грязью под ногтями» (Lynn White, 1968, p. 65). Постулируя моральную приемлемость физического труда и производства, бенедиктинский устав стал первым вызовом классическому представлению о тождестве труда и греховности. Монахи-бенедиктинцы оказывали колоссальное влияние на средневековую жизнь, играя важнейшую роль в образовании, сельском хозяйстве, освоении новых земель и в развитии искусств и ремесел[110]. «Бенедиктинцы стали основателями этики, которая к XII в. признавала производство и богатство в качестве естественных побочных продуктов труда», – пишет Овитт (Ovitt, 1986). С течением времени на точку зрения, распространявшуюся духовенством, встали и другие авторы[111]. Когда Бенедиктинский орден разбогател и перестал служить примером аскетизма, разожженное им пламя пуризма подхватили монахи-цистерцианцы. Прошло очень много времени, прежде чем труд, говоря словами Овитта, секуляризовался, то есть прежде чем добродетельность экономического производства стала оцениваться церковным учением с точки зрения его плодов, а не с точки зрения его влияния на чистоту души труженика. Но это едва ли имело большое значение. Самое главное в производстве более дешевых и более качественных товаров – то, что они удовлетворяют экономический спрос, а это в Средние века в первую очередь означало удовлетворение элементарных физических потребностей. Рост количества и качества жилья, пищи, одежды, энергии и транспорта сам по себе служил наградой.

По иронии судьбы, признание за физическим трудом некоторой респектабельности со временем привело к его вытеснению. Как выразился Уайт, «цель труда – покончить с трудом». Только после того, как интеллигентные и образованные люди закатали рукава и занялись физическим трудом, их стали посещать идеи о том, как заменить людские руки и людской пот машинами. Механические искусства, по-прежнему далеко не престижные, приобрели доселе неведомый им статус добродетели. Парижские монахи-викторинцы в XII в. включали механику в свой свод полезных знаний, бросая при этом вызов авторитету самого Св. Августина. На Западе сначала органы, а затем и часы, стали составной частью религиозного ритуала: машины перестали быть вместилищем греха. Монахи-цистерцианцы, чьи монастыри неизменно посвящались Святой Деве, не боялись того, что скрип водяных колес оскорбит ее слух: в некоторых из их аббатств насчитывалось по четыре-пять мельниц. «Культурный климат», – как выразился Уайт, – созданный католической церковью на Западе, способствовал преобразованию окружения, в котором происходили технические изменения. В этом культурном климате ремесленники и ученые начали находить общую почву и налаживать связи. В результате стали появляться сочинения людей, сопричастных технике. Теофил, автор первого значительного дошедшего до нас средневекового трактата о технике, написал его в 1120-е гг. Виллар де Оннекур, живший в начале XIII в., оставил после себя альбом чертежей, вероятно предназначавшихся для обучения. В позднем Средневековье и в эпоху Ренессанса грамотные и трудящиеся классы уже не были изолированы друг от друга и граница между ними начала размываться. Значение контактов между образованным и производящим классами представляется слишком очевидным для того, чтобы его специально подчеркивать.

В XIII и XIV вв. начали появляться такие мастера-ученые,