Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

как Роджер Бэкон и Ричард Уоллингфорд. После того как был создан печатный станок и вошло в обычай писать книги на живых языках, а не на латыни, стали быстро расширяться возможности по обмену техническими знаниями. Кульминацией происходивших в Европе колоссальных изменений служили великие трактаты эпохи Ренессанса по механике и по медицине. Считается общеизвестным, что корни этих изменений восходят к Средневековью, хотя их точная датировка, опять же, остается предметом дискуссий.

Культурное окружение и менталитет сами по себе не могли быть причиной бурного развития средневековой техники. Например, мы должны ответить, почему христианская Византия оказалась неспособна на что-либо, подобное успехам Запада. Возлагать вину за эти различия на более созерцательную и мистическую направленность восточного монашества, как это делает Линн Уайт, может показаться предвзятостью, так как подобный подход не позволяет объяснить, почему и другие иудеохристианские религии со временем прониклись ксенофобией, консерватизмом и прочими качествами, пагубными для технологической креативности.

Ислам в своей изначальной форме был не менее восприимчив к техническому прогрессу, чем западное христианство, однако, как мы видели, примерно к XII в. он утратил эту черту. Великий исламский философ и теолог Аль-Газали (Альгазель) (1058–1111) пришел к выводу о том, что наука и техника несовместимы с исламом, и пытался примирить мистицизм со своей религией, в то время как западные теологи стремились сделать христианство более рациональным и устранить противоречия между ним и античной наукой. Опять же, корреляция не доказывает существования причинно-следственных связей. Однако многозначительно, например, что мусульманские мореходы на Аравийском море, чьи доу, оснащенные трапециевидными люгерными парусами, могли ходить против ветра, тем не менее предпочитали дожидаться муссонов. Как гласит старая арабская поговорка, «Только безумцы и христиане плавают против ветра» (Landstrom, 1961, p. 213).

Одно из различий между Востоком и Западом, которое без устали подчеркивают историки экономики, состояло в том, что Запад был разделен на более-менее независимые политические образования, активно боровшиеся за выживание, доход и влияние. Задолго до возникновения системы государств Европа представляла собой плюралистическое и разнородное общество, в котором многочисленные политические единицы ревностно оберегали друг от друга свою независимость. Розенберг и Бердзелл (Rosenberg and Birdzell, 1986, p. 60–62) проводят связь между европейским плюрализмом и феодализмом, утверждая, что феодализм обеспечивал политическую децентрализацию, необходимую для плюрализма. Упадок феодализма и усиление государства не покончили с европейским плюрализмом (хотя он вполне мог какое-то время находиться под угрозой – например, когда Филипп II пытался искоренить еретические движения в Нидерландах). В других регионах, таких как Япония, феодализм не слишком способствовал технологической креативности, вне зависимости от того, являлся ли его следствием плюрализм или нет.

Борьба за выживание гарантировала, что в долгосрочном плане правители не могли себе позволить враждебно относиться к изменениям, повышавшим экономическую мощь их стран, вследствие реальной опасности того, что инновация или новатор попадут к сопернику и послужат к его усилению. Технические новинки, появившиеся за границей, выкрадывались и воспроизводились, на иностранных мастеров охотились, подкупая их или заманивая к себе щедрыми посулами. Режимы, не следовавшие этому курсу, такие как Испания или Османская империя, отставали и лишались своего экономического и политического могущества. На передний край экономического прогресса выходили сравнительно толерантные страны – например, Англия и Нидерланды, – приобретая политическое влияние, несоразмерное численности их населения. Конкуренция между державами стимулировала инновационную активность путем непосредственного государственного вмешательства. Европейские страны, в XVII–XVIII вв. проводившие меркантилистскую политику, обещали изобретателям премии за решение технических проблем и переманивали к себе зарубежных инженеров и ремесленников. Таким образом, конкуренция между различными государствами была важна не только для создания новых технологий, но и для освоения и распространения чужих идей. Конечно же, именно в этом состояло самое слабое место античной цивилизации.

Интуиция экономиста нередко ведет к сравнению политической фрагментированности Европы с моделью конкурентных рынков. Поскольку экономическая конкуренция повышает эффективность, предполагается, что таким же будет итог и политической конкуренции. Но эта аналогия обманчива, так как обычно считается, что работа механизма экономической конкуренции не связана с издержками, в то время как политическая конкуренция становится причиной обильных расходов на оборону и разрушительных войн. С другой стороны, если политическая раздробленность и сыграла решающую роль, то в том смысле, что Европа с ее помощью избежала явления, которое можно назвать «ловушкой Кардуэлла». Кардуэлл (Cardwell, 1972, p. 210) указывал, что «ни одна нация не проявляла высокую (технологическую) креативность на протяжении исторически сколько-нибудь длительного периода»[112]. В такой формулировке «ловушка Кардуэлла» является не более чем эмпирической закономерностью, причем довольно грубой. Определение «нации», не говоря уже о «сколько-нибудь длительном» периоде, расплывчато. Более того, Кардуэлл не дает никакого намека на возможные экономические и социальные причины, обусловливающие действие его закона. Но если мы признаем существование этой эмпирической закономерности, то преимущество Европы станет нам понятно. Европа всегда состояла из множества наций. Технологический центр Европы в течение столетий перемещался из одной страны в другую, находясь сперва в Италии, затем в Южной Германии, затем в Нидерландах, затем во Франции, в Англии и снова в Германии. Политическая раздробленность не препятствовала перетеканию технической информации от лидеров к отстающим, и потому так вышло, что самые передовые технологии постепенно распространялись по всей Европе, вне зависимости от того, где они были созданы. Об этом красноречиво говорит Джонс (Jones, 1981, p. 124): «Пусть горели на кострах книги и пусть ученых пытали церковники, пусть бунтующие толпы крушили станки, пусть предпринимателей выгоняли за границу, а инвестиции присваивались правительствами – Европа как целое не испытывала технического регресса. Такая многоклеточная система обладала врожденной способностью возмещать местные потери… и представляла собой нечто большее, нежели сумма своих частей». Более того, политический плюрализм в Европе – сперва при феодализме, а затем при династических монархиях – делал нонконформистские мысли и поведение более приемлемыми, чем в крупных империях, даже если это не всегда было легко. В средневековой и ренессансной Европе ученые, инженеры, философы и религиозные нонконформисты оспаривали традиционные представления, пользуясь существованием множества государств для того, чтобы уберечься от гнева реакционных властителей.

Той ценой, которую Европа платила за политическую раздробленность, конечно, являлась война. Как указывалось выше, общее положительное влияние войн на технический прогресс было ограниченным, а чистая выгода от войн, несомненно, более чем компенсировалась издержками. Политическая конкуренция не обязательно ведет к войнам, так же, как конкуренция между фирмами не обязательно ведет к незаконным действиям с их стороны. Возможно, лучшим из всех возможных миров был бы мир, ограничивающийся угрозами и обходящийся без серьезного кровопролития, что удавалось Европе в промежутке от Ватерлоо до Сараево. В той степени, в какой война сопровождает политическую раздробленность,